Летающий слон - Акунин Борис - Страница 2

Поручик и сам знал, откуда лучше заходить на бомбометание.

С земли русский аэроплан пока не заметили. Он выровнялся точно по линии шоссе и стал быстро нагонять германский полк.

– Чуток полевей! – попросил наблюдатель, он же бомбардир. – Ветер!

Пилот кивнул. Взял поправку – на глазок.

– Давай, чего тянешь?

Прапорщик запел:

– «Увы, сомненья нет, влюблен я! Влюблен, как мальчик, полон страсти юной!»

И дернул шнур правого бомбосброса.

Снаружи к борту кабины был прикреплен ящик, где в 36 ячейках, шесть на шесть, лежали грушеобразные гранаты: чека каждой привязана к крышке. Раскрылось дно, и гранаты под собственной тяжестью соскочили с колец, посыпались вниз. Дубцев перегнулся проверить. Увидел, что одна не сорвалась. Выдернул ее вручную и швырнул попросту, словно камень.

– Миша, наклони!

Пилот положил «ньюпор» на крыло, чтоб удобней было смотреть, как лягут бомбы.

Оба летчика жадно провожали взглядом рой черных точек.

Гранаты упали не блестяще – метров на двадцать, а то и тридцать правее шоссе. Может, кого и задели осколками, но маловероятно. Только последняя, брошенная Сомовым, угодила почти под самые колеса ротной кухни. Лошади встали на дыбы, котел перевернулся. Даже сверху было видно, как взметнулось облако пара.

– Плакал у гансов ужин! – хохотал прапорщик. – Миша, сахарный мой, теперь давай их в гриву! Только, пожалуйста, ниже, ниже!

Аэроплан грациозно описал полукруг над полем и снова повел атаку на полк, теперь уже не с тыла, а в лоб.

Сомов снизился до пятисот, хоть это было очень опасно. Пехотинцы залегли в кюветы по обе стороны от дороги. Многие, охваченные паникой, беспорядочно метались по полю. Но те, что не потеряли головы, стреляли по самолету из винтовок. Несколько офицеров, считая ниже своего достоинства прятаться от какой-то стрекозы, остались стоять, ведя огонь из пистолетов, что с такого расстояния было совершенно бессмысленно.

Вот винтовки – дело иное. В обшивке появились дырки: одна, вторая, третья. Но отчаянный прапорщик не торопился опорожнить второй ящик, он желал отбомбиться наверняка.

Наконец, дернул левый шнур.

– Всё, Миша! Можно!

Включив мотор, пилот потянул руль. «Ньюпор» взмыл кверху.

Но улетать не спешил. Как же было не посмотреть на результат?

Двигаясь по широкому эллипсу, аэроплан медленно набирал высоту.

Двадцать пять 5-фунтовых бомб из левого ящика легли ровнехонько вдоль полотна дороги – просто заглядение.

– Молодец, Костик, – сказал командир. – Теперь сфотографируй.

Еще один круг понадобился, чтобы заснять на пленочный автомат Потте перевернутые повозки и разбросанные тела.

– Тебе «цацку», а мне, пожалуй, что и «клюкву»! – кричал довольный летнаб, предвкушая награду.

«Цацкой» называли благодарность в приказе по армии, «клюквой» – красный аннинский темляк на шашку.

– А? – не расслышал командир.

Он смотрел уже не на землю, а на облака. Снизу они были похожи не на мыльную пену, а на присыпанный снегом кустарник. В этих кустах запросто могли рыскать волки.

У пары рекогносцировщиков «эльфауге» 6-й флигерроты (пилоты Шомберг и Лютце; наблюдатели барон фон Мак и Ремер) имелась особая манера патрулирования, специально для облачной погоды, разработанная Шомбергом, летчиком от бога.

Лейтенант Шомберг был из флотских офицеров, поэтому небо представлялось ему океаном, а облака напоминали пенные морские валы. «Эльфауге» то ныряли под них, то снова выпрыгивали над белокипенным слоем, будто два резвящихся дельфина. Так было меньше шансов упустить врага.

Охотиться на русские аэропланы придумал капитан фон Мак, которого высокое начальство отдало под присмотр опытного Шомберга. За глаза барона называли «Инфант» или «Принц-Шарман». Он был сыном командующего армией и в эскадрилье находился на особом положении. Офицерам это, конечно, не нравилось, но капитану многое прощали за то, что он был сорвиголова и беззаветно любил небо.

Во все времена на земле рождались люди, которым жизнь представляется сплошной чередой спортивных состязаний – даже в эпохи, когда слова «спорт» не было и в помине. К этой бесшабашной породе принадлежал и Карл-Гебхардт фон Мак. Все детство и юность он провел в седле, прыгая через ямы и барьеры. Не раз ломал руки-ноги, но шею не свернул. К двадцати годам он считался одним из первых наездников Рейха, готовился взять золотую медаль на Стокгольмской олимпиаде 1912 года, но отец сказал, что наследнику рода фон Маков принимать участие в этом плебейском балагане неприлично и что настоящей олимпиадой для гвардейского офицера будет надвигающаяся война. С отцом не поспоришь.

Молодой барон стал с нетерпением ждать обещанной войны, совершенствуясь в рубке лозы и скачках по пересеченной местности. Однако, когда долгожданный гром наконец грянул, Карл-Гебхардт сразу понял, что в современной войне кавалерия стала dеmodе,[1] ее время закончилось, а самые увлекательные скачки теперь будут происходить в воздухе. Он закончил месячные курсы наблюдателей и уже в октябре летал над полями Пикардии и Шампани.

Очень быстро выяснилось, что аэропланы пригодны не только для разведки, но и для невиданной забавы – воздушного боя. Вооружения на самолетах не существовало, но это лишь делало поединки еще более интересными.

Самый бесхитростный способ сбить противника состоял в том, чтобы оказаться прямо над ним и кинуть сверху гирю или метнуть дротик.

Искусный пилот умел пролететь перед носом врага так, чтобы перевернуть ему машину взвихрением воздуха.

Если бой происходил над своей территорией, можно было французу «сесть на голову» и загнать вниз, под огонь пехоты, либо даже принудить к посадке. На чужой земле следовало, наоборот, гнать лягушатника на самую верхотуру, чтоб у него замерз двигатель.

Один американец, бывший ковбой, воевавший за Антанту добровольцем, умел накинуть лассо на пропеллер и оторвать лопасть.

В общем, каждый – что летун, что летнаб – исхитрялись как могли.

Придумал свою методу и фон Мак – не слишком оригинальную, но очень эффективную. О ней речь впереди. Беда в том, что применять методу на Западном фронте удавалось нечасто. Там барон был обычным офицером, обязанным подчиняться строгой дисциплине и выполнять скучные рутинные задания. В конце концов Карл-Гебхардт пожаловался отцу, воевавшему на Востоке, что «наследнику рода фон Маков» зазорно служить фотографом в ателье, хоть бы и воздушном.

Генерал забрал сына к себе и предоставил ему полную свободу, зная по собственному опыту, что молодая кровь должна добродить, а горячий нрав перебеситься.

Никто теперь не понуждал Карла-Гебхардта к поденщине, но на Русском фронте возникла другая проблема: враг в воздухе встречался редко. Приходилось пробавляться бомбежкой.

В этот апрельский день барон совсем загонял своих товарищей: пара «эльфауге» прочесывала фронт зигзагом сначала с юга на север, потом с севера на юг. Ныряли под облака, выскакивали под солнце, снова ныряли. Топлива в баках оставалось на четверть часа свободного поиска, а потом придется возвращаться на аэродром.

Но всем своим существом капитан чувствовал: сегодня что-то будет, он не вернется с охоты без добычи. Без конца высовывался из кабины то слева, то справа, все глаза просмотрел.

Эти малопольские края он знал неплохо. До войны гостил в имении у родственников, русских фон Маков, охотился в здешних лесах на косуль. Странная штука – военная служба. Присяга может заставить человека стрелять в собственного кузена только потому, что на нем мундир другого цвета. Слава богу, русские фон Маки по традиции служили в гвардейских уланах и встретиться Карлу-Гебхардту в воздухе никак не могли. На всякий случай он никогда не бомбил кавалеристов с пиками – если, конечно, не было с определенностью видно, что это казаки.