Книга несчастной любви - Ивасаки Фернандо - Страница 24

• Предыдущая
• 24/31
• Следующая

– Сеньор Гойенече, вам не кажется, что Пипин Короткий [180] был великим политиком? – спрашивала доктор.

– Мне он кажется очаровательной личностью, доктор, – соблазняющим тоном отвечал Гойенече, как будто он находился в своей телестудии.

Доктор Роса Луиса перед столь льстивыми ответами прямо-таки содрогалась от удовольствия и продолжала с упорством охотника за автографами:

– А если бы вы могли взять интервью у знаменитого персонажа мировой истории, то кого бы вы выбрали для интервью, сеньор Гойенече?

– Несомненно, Пипина Короткого, доктор.

– Послушай, муси-пуси, – вмешивалась Ниночка, – а разве это не был бы мой дядюшка Эрфоно?

– Нет же, нани-пуси, – успокаивал ее Гойенече. – У твоего дядюшки Эрфоно я возьму интервью, когда речь пойдет об истории Перу.

И в ту же ночь мне приснилась программа Антеро Гойенече, куда для интервью по вопросу борьбы за инвеституру были приглашены Пипин Короткий, Гвалтерио Неимущий [181] и Генрих Плантагенет [182]. А после рекламы появился по-докторски напыщенный дядя Эрфоно (Онофрэ, если читать задом наперед), неугасимый светоч перуанской мысли.

Вот такая была Ниночка, необъятная, как заснеженные степи, шептавшие ее имя, недоступная, как звезда Большого, молниеносная, как царская почта. Ниночка, словно какой-то персонаж Греты Гарбо [183], хотя судьбой она была более согрета, чем Гарбо. «Ты говоришь, Грета Гарбо? – с улыбкой корила она меня. – Ты думаешь, что меня назвали так по какому-то фильму?» Хрусталь ее голоса смягчал соборную тишину, эхом откликаясь во всех комнатах ее дома.

Она рассказала мне то, о чем знали очень немногие. Она была внучатой племянницей графини Эммануэлы Потоцкой, музы Мопассана и королевы парижских салонов начала XX века. Из банки с полузатертой геральдикой она извлекла газетные вырезки, окрашенные временем в сепию, и показала мне портрет прекрасной женщины, которая была похожа на Ниночку, только чуть более красивая, чем она. «Она превосходна», – немного взволнованно пробормотал я.

– Не будь ослом, – ответила она. – Смотри не на фото, а на то, кто подписал статью.

Графиня была неистовой красоты, и чепчик и драгоценности не могли затмить ее земную природу. И тогда я увидел, что это вырезка из «Pastiches et Melanges» 1904 года, светскую хронику в которой вел Марсель Пруст. Взяв статью благоговейно дрожащими руками, я разобрал, что Пруст считал мадам Потоцкую бальзаковской героиней и «Belle Dame sans merci» [184] – фраза, которую я не совсем понял, но истолковал как комплимент.

– Она была взбалмошной сумасшедшей, – услышал я шепот Ниночки. – Пол-Европы сохло по ней, а она, такая-сякая, никогда не обращала ни на кого внимания. Моя бабушка была ее племянницей и дамой ее окружения. Когда я была ребенком, она рассказывала мне, как они гуляли в Булонском лесу, окруженные туманом и русскими борзыми.

– Пруст был в нее влюблен? – спросил я, понимая, куда мы выедем такими путями.

– Ну ты и темнота, – снова осадила она меня. – Пруст был педиком, но суперпривлекательным мужчиной. Моя бабушка всегда говорила, что с ним до ужаса было весело. Пруст и Потоцкая, оба были взбалмошными сумасшедшими. Посмотри на открытку, которую Пруст прислал бабушке, когда она уехала жить в Перу.

И, покопавшись в своей банке, она вытащила почтовую открытку, датированную 1910 годом, на которой бисерным почерком было написано:

– Что это значит?

– Это значит: «Утраченное время не возвращается». Ты что, до сих пор не читал «В поисках утраченного времени»? – спросила она, прелестно хмуря брови.

– Еще нет, – ответил я едва слышно, вспоминая о семи томах, не купленных по вине роликов. – Честно сказать, я думал прочитать этот роман через пару лет. Когда немного подрасту для него.

Ниночка и понятия не имела, сколько мне лет, и сильно развеселилась, узнав, что она на девять лет старше меня.

– Ты ребенок прямо, – повторяла она. – А я-то тут с тобой говорю на манер развратительницы, моей пратетки.

В Лиме никто никогда не говорил о родственниках Ниночки по материнской линии, потому что родственников по отцовской хватало с лишком, чтобы весь мир молчал. Однако в тот вечер ее русская красота сверкала как никогда, переливаясь всеми цветами литературы. Я подумал о глазах Лары из «Доктора Живаго» и русых благоухающих косах крестьянок Чехова, о той трагической игрушке, в которую превратилась Катюша у Толстого [185], и о бледной обходительности Машеньки Набокова. Обо всем этом я подумал, когда разглядел в ее изящной фигуре нежную кость русских красавиц.

– Хочу попросить тебя об одном одолжении, – попросила она меня, качнув фру-фру своих ресниц.

Молчание, восторг, опасения.

– Мне хотелось бы, чтобы ты написал обо мне, – продолжила она. – Чтобы ты рассказал, какая я на самом деле. Чтобы ты сделал со мной то, что сделал Пруст с графиней Потоцкой.

– И почему для этого ты выбрала меня? – ответил, заикаясь, я.

– Потому что меня окружает столько людей, которым важно лишь, что я представляю собой снаружи, а не изнутри, – ответила она, перемежая каждое слово паузой длиною в вечность, с сознательно преднамеренной заторможенностью женщин, что-то пробующих на вкус. – И потому что тебя не угораздило влюбиться в меня, не так ли?

– Нет, ни в коем случае, Ниночка. Несомненно нет.

– А можно узнать почему? – вдруг набросилась она на меня. – Я тебе не нравлюсь? Кажусь слишком старой?

– Потому что это было бы потерей времени, а потерянное время нельзя вернуть, – отвечал я, стертый в порошок.

Ниночка оценила мой ответ, и хотя она сказала, что он остроумен, я понял, что она уже знала, что я знаю, что она его знает. Она пообещала мне копию заметки Пруста, биографию Мэрилин Монро, написанную Труменом Капоте [186], и забытый роман Толстого, который ей всегда читали, пока она была Маленькой, потому что ее бабушка была знакома с Марией Александровной [187].

Прощаясь со мной у двери, она снова попросила написать о ней и дала понять, что ей было бы все равно, если б я написал, как сильно я любил ее. «Если тебе надо любить меня, чтобы писать, – сказала она, лаская каждое слово, – люби, и труд твой будет не напрасен». И я отправился на набережную Барранко в поисках названия, чтобы писать у моря о потерянном времени.

В середине 1984 года декан моего факультета сказал, что мне выпало счастье отправиться учиться стипендиатом за границу и что я могу сам выбрать между Библиотекой Конгресса в Вашингтоне или Архивом Индий в Севилье. Я, думавший, что владею английским, ответил, что поеду в Вашингтон, но декан, который был человеком бывалым, предупредил меня, заметив, что только тот владеет языком, кто способен на этом языке ухаживать за женщиной. Поэтому я решил ехать в Севилью – совершенствовать свой испанский.

Иногда, стоит только жениться или выиграть в лотерею, как сразу открываются доселе зарытые в землю таланты и мгновенно становишься чересчур привлекательным. Моя грядущая учеба за границей оказалась чем-то подобным, ведь ее основательность и престижность одарили меня докторской степенью еще до того, как я написал хоть единую строчку, и покрыли меня патиной космополитизма. Материнское воображение моих учениц в «Трене» и сокурсниц по университету рисовало меня беззащитным парнем, обреченным жить в одиночестве в чужой стране. «Кто тебе будет готовить?» – спрашивали меня. «Как ты со всем управишься, когда кругом никого?» – хотели они знать. «И в свои именины ты будешь один-одинешенек?» – сочувствовали мне. Ореол богемной жизни и романтизма увенчал мою голову на несколько месяцев, предшествующих отъезду, хотя пользы для меня от этого не было никакой, поскольку мое внезапно свалившееся обаяние состояло в том, что я уезжал. Наконец-то и меня стали желать девчонки, но желали они меня, уже уехавшего из страны.

• Предыдущая
• 24/31
• Следующая