Вечный зов. Том I - Иванов Анатолий Степанович - Страница 41
- Предыдущая
- 41/167
- Следующая
— Даром не достанемся… Даром не достанемся…
К счастью, колонна прошла, с автомашин их не заметили. Но они не знали, что с противоположной стороны дороги за ними давно и хладнокровно наблюдало несколько пар глаз, что их давно держали на прицеле.
В плен их взяли быстро, бесшумно и до удивления просто.
Когда прошла последняя автомашина, они ещё минуты три полежали в кустарнике. Потом Василий сказал:
— Я говорил, что я счастливый… Вы, папаша, со мной не пропадёте. Устали?
— Тяжёлый он, — вместо ответа сказал Савельев.
Василий приложился ухом к груди капитана, послушал.
— Живой, кажись… Ну, моя очередь. Держите автомат.
Василий привстал, огляделся. Перекинул через плечо бесчувственное тело Назарова и побежал через дорогу.
Они вышли на крохотную полянку, и здесь Савельева кто-то сшиб страшным ударом в голову. Он всё-таки вскочил, сквозь кровавую пелену увидел чьё-то улыбающееся, круглое и чужое лицо. И ещё увидел, как беспомощно крутится на поляне Кружилин с телом капитана на плечах, а вокруг, наслаждаясь беспомощностью русского бойца, стоят и гогочут несколько немцев. Всё это промелькнуло перед глазами Савельева в одну секунду. Он повернулся, увидел, как немец с жирным лицом поднимает с земли его винтовку и автомат, который Антон, падая, выронил, кинулся было к нему, надеясь вырвать винтовку, но другой немец подскочил сбоку и ударил в плечо чем-то тупым и тяжёлым. Савельев откатился на самый край поляны, но опять вскочил… Прямо в глаза ему смотрел чёрный зрачок автомата.
Так и не дозвонившись до Новосибирска, Поликарп Матвеевич вышел из райкома. Евсей Галаншин, конюх, скрёб метлой перед крыльцом, сгребая мокрые окурки, сбитые дождём листья.
— Дождик-то славный пролился, — сказал Кружилин. — Хорошо для пшенички.
— Дождь парной — хлеба волной. Это уж так, — подтвердил старик. — Да корявый Емеля и есть не умеет. Ему кашу в рот кладут, а она вываливается.
— Это почему?
— А сам корявый — и рот дырявый, — ответил старик, сел на ступеньку крыльца, полез за табаком. — У нас в районе каждую осень половина хлебушка на токах горит, в землю копытами втолочивается… Робят люди, робят, а потом полурожая гробят. — И сделал неожиданный поворот: — Вот и ты, гляжу, какой день всё с бумагами возишься. Верка на машине этой трещотистой стучит, а ты всё носом её бумажки ковыряешь. Я вижу. Я хожу вокруг райкома, в окна подглядываю, ну, мне и всё видно, кто чем занимается.
Кружилин улыбнулся:
— Это какая же связь между потерями на уборке и моими бумагами?
— А самая такая… До тебя тут Полипов всё так же бумаги всякие грозные составлял: быстрее сейте, быстрее косите! Перевозил я этих бумаг в колхозы многие пуды! Ну, люди всё бегом, бегом, лишь бы в эти бумажные сроки уложиться. А когда с полным ведром бежишь, не хочешь, да половину расплескаешь. И ты вроде этим же манером хочешь к уборочной подступать. А? Чтоб быстрее всех в области отстрадовать? Полипов у нас завсегда первый был.
— Нет, Евсей Фомич, я не такие бумаги составлял… Убирать хлеба будем по-крестьянски, чтоб без потерь.
— Ну, это поглядим ещё, — усмехнулся старик.
Шагая к дому, Кружилин думал о Полипове. Район при нём действительно вышел на первое место в области. И, дав в обкоме согласие вернуться на прежнюю работу, Поликарп Матвеевич полагал, что Полипова ожидает повышение по службе. И это, размышлял Кружилин, справедливо и естественно — Полипов, как видно из его личного дела, коммунист с дореволюционным стажем, неоднократно сидел в царских тюрьмах. Вместе с нынешним секретарём обкома партии Субботиным устанавливал Советскую власть в Новониколаевске. Во время белочешского мятежа опять попал в руки белогвардейской контрразведки, но из тюрьмы бежал, служил затем комиссаром в одной из частей Красной Армии. После гражданской войны работал в новосибирских партийных органах, вплоть до избрания первым секретарём Шантарского райкома партии. И очень удивился, когда Полипова оставили в Шантаре на должности предрика. Полипов был, кажется, обижен. И Кружилин если не сочувствовал Полипову, то, по крайней мере, понимал его состояние. И было ему как-то неловко перед Полиповым, словно по собственной прихоти взял да сместил его с поста первого секретаря, освободив для себя место. Однажды Кружилин хотел даже откровенно поговорить с ним об этом, но Полипов резко сказал, как отрезал:
— Не надо. Я понимаю, что ты ни при чём. Не маленький.
Вторично Кружилин удивился, когда стал знакомиться с хозяйствами бывшего своего района: колхозы, что называется, нищенствовали. Неделимые фонды давно не пополнялись, коровники, телятники, конюшни повсюду разваливались, на трудодни людям выдавали мало…
За последние два-три года сельское хозяйство страны круто пошло в гору, трудодень становился всё обильнее. И веселее становились люди, разговорчивее, открытее. Зазвенел громче по деревням смех, чаще заплескалось веселье. В магазинах не стало хватать ситца, велосипедов, а главное — патефонов. Здесь, в Шантаре, всё было наоборот. Колхозники встречали его если не хмуро, то молча, насторожённо, в разговоры почти не вступали. В магазинах было достаточно и велосипедов и патефонов.
«Вот тебе и передовой район!» — всё более мрачнел Кружилин.
Однажды он заночевал в Михайловке, поделился этими мыслями с Назаровым. Председатель колхоза слушал, что-то мычал, но было непонятно, соглашается он с Кружилиным или нет.
— Да что ты, Панкрат, мычишь, как телок? — резко спросил Кружилин. — Может, я чего-то недопонимаю или вовсе не прав, ты прямо и скажи.
— Ишь ты, прямо… Прямо дикие утки вон летают. Так это птица глупая.
— Постой, Панкрат… Да ты, никак, хитрить научился?
Назаров неуклюже полез из-за стола, чуть не опрокинув стакан с недопитым чаем. Раскачивая руками, прошёл через всю комнату, снял со стены полушубок, натянул его.
— А заяц вон тоже, может, глупый, — проговорил он, отыскивая шапку. — А следы петляет. Жизнь, стало быть, учит его. Потому что на земле живёт, а не в пустом небе летает…
Кружилин наблюдал за ним, прищурив от изумления глаза.
— Изменился ты, Панкрат, за это время…
— Дык двадцать четвёртый год Советской власти идёт. Пора и меняться.
Голос старого председателя был глух, печален, слышалась в нём откровенная горечь.
— Так… — промолвил Кружилин и тоже поднялся из-за стола. — Не потому ли у тебя и колхоз напротив других покрепче, что петлять научился?
— Нет, никудышный колхозишко… Люди живут, может, посправнее, это так… Ежели по твоим приметам судить, по патефонам, то… у нас их ничего, покупают.
Последние слова он прибавил с чуть заметной усмешкой, повернулся навстречу Кружилину, и они стали грудь в грудь, смотря в глаза друг другу.
— Зачем ты так со мной, Панкрат?
— А я откуда знаю — прежний ты али нет? Может, надломила тебя жизнь и ты на Полипова стал похожий?
Потом в глазах Назарова что-то дрогнуло, он опустился на голбчик, стал глядеть куда-то в угол.
— Пуганая ворона, знаешь, куста боится. Прощай меня, Матвеич.
— Мне ведь работать с этим Полиповым. Что это за человек? — прямо спросил Кружилин.
Назаров ещё помолчал, вздохнул.
— А дьявол ли в нём разберётся. Но, по моему разумению, вредный, однако, для жизни человек.
— Чем же?
— Чем, чем?! Я откудова знаю чем! — вспыхнул было Назаров, но тут же, будто устыдясь, продолжал тише: — Ты гляди — в округе живут колхозы ничего вроде. А в нашем районе будто мор страшный прошёл. Как Полипов стал секретарём райкома, так и начался этот мор.
— Значит, ты считаешь, всё дело в Полипове?
— Рыба с головы гниёт…
— Ну, а всё же, вы-то чего тут? Ты вот, другие председатели?
— А чего мы? Нас приучили, как солдат, к командам. Сегодня просо сей, завтра — ячмень. Ваш райкомовский конюх дед Евсей, бывало, привезёт бумагу — немедля начать сеять, — а на дворе дождь со снегом, а то и буран хлещет.
- Предыдущая
- 41/167
- Следующая
