Повитель - Иванов Анатолий Степанович - Страница 23

• Предыдущая
• 23/119
• Следующая

— Угу, — буркнул Гришка, дуя на блюдце с чаем.

— Что «угу»? Не «угу», а покажем мы еще! Конюха вот ты взял — это правильно. Малолетний, правда, он, ну да ладно. Меньше платить будем. Урожаишко бы вот только на будущий год вышел, как нынче…

И отец заходил по комнате, размахивая руками.

— Тут ведь, в Локтях, можно как развернуться? Озеро — вот оно, под окном. Лопатин словно не видит его… Хотя что, Лопатин — дурак. А из озера можно деньги почти руками гресть… Рыбешки в нем — не выловить… Полдюжины лодок, десятка два сетей да коптильню маломальскую… Город хоть и далеко, но доехать можно… А там рыбка копченая — я посмотрел — в цене… Играет, брат, рыбка то… Одно вот только горе: стар я, помру ведь скоро. Пожить бы еще годков двадцать…

Долго еще Петр Бородин шагал из угла в угол, развивая планы на дальнейшее… А между тем истекал 1916 год.

Жизнь отца кончалась, а Гришкина только-только начиналась. Григорий понял это в тот вечер, когда отец ходил из угла в угол и говорил о лодках, о сетях, о рыбе. Григорий невольно прикрыл глаза, и представилась ему почему-то лесная лужайка, где сидят и обедают возле сваленной сосны Андрей Веселов, Федот Артюхин и другие мужики. Вокруг стоят могучие деревья, а сквозь них просвечивает синеватый, бескрайний простор, стелется под высоким небом ровная, как озеро в тихую погоду, земля. И ему, Григорию, идти и идти по этой земле, идти как хозяину…

Григорий даже почувствовал: разливается у него по животу легкий приятный холодок, как у человека, застигнутого врасплох неожиданной великой радостью, и засмеялся тихо.

— Ты, Гришка, чего? — удивленно спросил отец, останавливаясь.

— Да так… В общем, правильно ты, батя, говоришь…

И Григорий будто сразу повзрослел.

На другой же день, рано утром, он обошел все хозяйство. Смотрел прищуренными глазами на дом, на завозню, на двух черных свирепых псов, бегавших по двору. В только что отстроенной конюшне, в которой сосновый запах перебивал еще запах конского пота, сказал Степке Алабугину:

— Ты, немытая рожа… Смотри у меня за конями получше…

Сказал потому, что хотелось сказать что-то властное, хозяйское.

За завтраком Григорий говорил отцу:

— Анна чего прохлаждается? Уж день, а ее нет… зря хлеб жрет…

Петр быстро вскинул глаза на сына, но ничего не сказал.

Вылезая из-за стола, Григорий, не глядя на отца, промолвил:

— Я сейчас в завозне был. Овса маленько осталось… Попридержать бы его, ведь пахать весной…

— Так, сынок, так… — с удовлетворением произнес отец.

— Что — так? — не понял Григорий.

— По-хозяйски, говорю, рассуждаешь… Вот ты и… распорядись. Привыкай, сынок. Твое ведь все…

— А бабку-стряпуху, как ее? Зря ее все-таки держим, — сказал Григорий. — Анна перешла бы к нам совсем… Молодая, чего ей… Управилась бы одна…

— Можно и так… Только платить Анне надо будет… Ты подумай-ка, сынок. — Помолчал и добавил: — А старуха — что? Много ли съест она? А все-таки… копошится, кормит вовремя нас. Не украдет ничего — куда ей, одна на земле! Пусть уж…

— Ну ладно, пусть, — нехотя произнес Григорий, чувствуя, что отец прав. — А что лавку не думаешь открывать — зря.

— Это как? — не понял отец.

— Война что — вечно будет? Кончится она — и товаров станет сколь тебе надо.

— Ну?

— Вот тебе и «ну»! Товары будут, а об лавке у нас — одни разговоры. Строить ее загодя надо, пока есть на что.

— Внизу дома тогда и откроем.

Григорий поморщился, как бы дивясь непонятливости отца:

— Сюда, на край деревни, кто придет? В середке надо где-нибудь строить. А пока хлеб в нее сыпать. Завозня-то мала.

— А ить верно, ешь тебя волк! Скумекал. А мне, старому дураку, подумать бы сразу… А теперь — новый расход на постройку лавки. Вот ведь, а? — стонал старик до самого вечера.

С этого дня Петр Бородин делал вид, что фактическим хозяином в доме является Гришка. Между ним и отцом установилось полное согласие. Петр Бородин даже заметил как-то, в минуту откровения:

— Вишь, Гришенька, как все у нас с тобой — по-ладному, по-родски… А ведь был ты как волчонок, — по шерсти, бывало, не гладь!.. И с язвецой…

— Ну, вспомнил… — поморщился Григорий.

— А что? Ведь зарубил бы тебя тогда в сердцах я… Вот и думай. Я хоть и отец, да человек… А человек — зверь. Зачем сердить его да наперекор открыто лезть? Надо всегда так… по согласию, по выгоде… Да-а!

В другой раз Петр Бородин заговорил, пряча от сына глаза:

— А что этот… Старик одноногий, новый коновал… Не видно его что-то с тех пор, как мы в новый дом перешли. Разлюбил сивуху он, что ли…

Григорий тоже почувствовал неловкость от речей отца, зябко, испуганно поежился, ответил глухим голосом:

— Брось ты, батя, это… Раз сошло, так…

— Дурак ты, — беззлобно сказал отец. — Старичонка гол как сокол. Я к тому, что… Выпил с человеком — он тебе уж кум и брат… В черный день может и пригодиться.

После долгого молчания Петр Бородин добавил:

— Коль увидишь его, спроси, что не заезжает…

Григорий промолчал.

Хорошо, удобно, уютно чувствовал теперь себя на земле Григорий Бородин. Ходил по деревне не торопясь, вразвалку, спрятав руки в карманы тужурки. Но замечал: если идет кто ему навстречу, обязательно постарается свернуть в проулок, будто дорога до того узка, что нельзя разминуться. Понимал Григорий, что не любят его односельчане. Хмурил узенькую полоску лба и думал с угрюмой злостью: «А ты говоришь, батя: к людям с лаской — и живи без опаски… Как же! Зазевайся только — в землю втопчут».

Никогда у Григория не было друзей. А сейчас сошелся он с сыном Гордея Зеркалова — Терехой, бледнолицым, остроносым парнем с черными густыми волосами, с вечно обсыпанными перхотью плечами. Выпив самогонки, Тереха лез целоваться, радостно выкрикивал:

— Гришка, черт!.. Мы с тобой друзьяки, как хошь!.. Мы с тобой… Вот что, Гришка, — вдруг переходил на шепот молодой Зеркалов. — Дочка попа Афанасия — Мавруха — какова?! Как арбуз налитая: помни ее — так же треснет…

— Да знаю, сто раз говорил ты о ней, — с досадой отвечал Григорий, сбрасывая руки Зеркалова со своего плеча. Тереха не обижался, только тряс гривастой головой и выталкивал из себя слова по одному:

— Ну, как хошь, как хошь… Только… она, Мавруха, боится меня одного. А вдвоем бы вызвали погулять ее, ну и… Поп — чего он сделает нам? У моего бати все — вот где… У нас ведь не только в волости сила, где дядя сидит, а и в городе…

Тереха долго вертел перед носом Григория кулаком. Потом подносил к своему, рассматривал со всех сторон и говорил:

— А то еще Дуняха… Эх, полторы жизни отдать можно.

— Ну-ка, ты… Заткнись, — тотчас обрывал его Григорий.

Тереха Зеркалов поджимал узкие губы и качал головой:

— А зря ты… Для кого берегешь ее? Для Андрюшки… Бабье сказывает — лечится где-то Веселов, скоро приедет… И спасибо тебе скажет — сберег…

— Болтун ты… иди спи, — говорил Григорий, вставая из-за стола.

После таких разговоров с Терехой Зеркаловым Григорий делался мрачным, ходил по комнатам, по двору злой как черт, кричал на Анну Туманову, прибиравшую в комнатах, на Степку-конюха…

Дуняшка жила в его мыслях постоянно, хотя с того дня, когда Андрей Веселов выбросил его из сенок, он больше с ней и не виделся, если не считать двух-трех случайных встреч на улице. Но Дуняшка быстро проходила мимо, опустив голову, даже не отвечая на его приветствия.

«Ну, погоди, погоди, — думал Григорий, провожая ее взглядом. — Мы вот скоро… не так еще покажем себя. Поласковее будешь, сама придешь… А Андрюху, пожалуй, и не увидишь больше…»

Однажды Григорий успел даже крикнуть Дуняшке:

— В любое время, Дуняшка… приходи, как надумаешь… В тот же час хозяйкой станешь… Не пожалеешь…

Но сколько ни «показывали себя» Бородины, сколько ни ждал Григорий Дуняшку, она не приходила Гришка еще надеялся на что-то, пока не пошли слухи, что Андрей скоро приезжает домой.

• Предыдущая
• 23/119
• Следующая