Четвертая рука - Ирвинг Джон - Страница 43

• Предыдущая
• 43/79
• Следующая

Выдерживая характер, он не стал включать телевизор. Поскольку альтернативой телевизору служила биография Байрона, подобная стойкость и впрямь достойна восхищения. Впрочем, сон сморил его так быстро, что Байрон едва успел родиться, а незадачливый отец будущего поэта еще не успел умереть. Словом, нельзя сказать, что Патрик замучился, пытаясь одолеть гигантский том.

Утром Уоллингфорд позавтракал в скромном ресторанчике на первом этаже гостиницы. Главный ресторан отеля ему не понравился — он и сам не понял, чем именно. Дело было даже не в детях — скорее, во взрослых, которых эти дети чересчур раздражали.

Ни вечером, ни утром Уоллингфорд телевизор не включал и не заглядывал в газеты, в то время как вся остальная страна смотрела телеверсию трагедии об исчезнувшем самолете Джона Ф. Кеннеди-младшего. Как стало известно, самолет сбился с курса и, по всей вероятности, упал в океан. Никаких сюжетов по этому поводу отснять еще не успели и без конца давали в эфир одно и то же — маленького Кеннеди на похоронах его отца-президента: трехлетний мальчик в коротких штанишках отдает честь гробу с телом отца в точности так, как шепотом на ушко велела ему мать. Позже Уоллингфорду пришло в голову, что эти кадры отображают самую суть «золотого» века в истории их страны; прошлое, которым пользуются при надобности, извлекая его из запасников и отряхивая от пыли.

Позавтракав, Патрик сидел за столом, пил кофе и изо всех сил старался не отвечать на упорный взгляд женщины средних лет, сидевшей в противоположном конце зала. Вдруг эта женщина поднялась и решительно направилась прямо к нему, хотя и смотрела куда-то в сторону. Уоллингфорд сразу догадался, что она хочет что-то ему сказать. Он такие вещи чувствовал мгновенно. И даже мог предугадать, что именно скажет та или иная женщина. Но только не сегодня.

Лицо этой женщины когда-то, наверно, было красивым. Сейчас на нем не было ни капли косметики, а в темных волосах поблескивала седина. В уголках ее карих глаз притаились морщинки, отчего лицо казалось грустным и усталым, и Патрик подумал, что так, возможно, будет выглядеть миссис Клаузен, когда станет значительно старше.

— Подонок… Гнусная свинья… Как тебе спится по ночам? — хрипло прошипела женщина; губы она раздвигала ровно настолько, чтобы очередное ругательство сорвалось с уст.

— Прошу прощенья, но я… — пробормотал растерянный Патрик.

— Быстренько же ты сюда примчался! Несчастная семья! Ведь даже и тел еще не нашли! Но тебя и это не остановило! Такие, как ты, только и делают, что наживаются на чужой беде! Да ваш канал надо называть «каналом смерти» — нет, «каналом людского горя»! Вы же не просто вторгаетесь в частную жизнь людей — вы крадете их горе, выставляя его напоказ, когда они еще и оплакать своих погибших не успели!..

Уоллингфорд не понял, о чем идет речь; он решил, что женщина говорит о его репортерском прошлом. И посмотрел по сторонам, уклоняясь от ее напряженного взгляда, но увидел, что от других постояльцев гостиницы, завтракавших в том же ресторанчике, помощи не дождется. Судя по враждебному выражению лиц, все здесь, похоже, разделяли мнение этой сумасшедшей бабы.

— Неправда, я всегда стараюсь во время интервью или репортажей проявлять сочувствие к жертвам и их близким… — начал было Патрик, но тетка, готовая, казалось, его ударить, заорала во все горло:

— Сочувствие! Да будь у тебя хоть капля сочувствия к этим несчастным, ты прежде всего оставил бы их в покое!

Поскольку у тетки явно поехала крыша, Патрику не оставалось ничего другого, как прижать счет к столу левой культей, быстренько написать на нем номер своей комнаты, положить рядом чаевые и расписаться. Гневливая особа молча наблюдала за ним. Патрик встал, кивнул ей на прощанье и направился к двери, чувствуя, как пялятся дети на его левую культю.

Помощник шеф-повара, весь в белом, проводил Уоллингфорда недобрым взглядом и прошипел вслед:

— Гиена!

— Шакал! — подхватил пожилой мужчина, сидевший за столиком у входа в кухню.

А та фурия, что напала на Патрика первой, внятно сказала ему в спину:

— Стервятник! Гнусный падалыцик!

Уоллингфорд продолжал, не оглядываясь, идти по коридору, но чувствовал, что тетка тащится сзади. Даже у самого лифта, нажав на кнопку, он слышал, как она сопит у него за спиной. Когда подошел лифт, Патрик вошел внутрь и, не оборачиваясь, ждал, пока закроются двери. Только нажав на кнопку нужного этажа, он понял, что находится в кабине один.

«Кембридж, — думал Патрик. — Гарвард, Массачусетский технологический! Интеллектуалы! До чего же все они ненавидят средства массовой информации!» Он почистил зубы — правой рукой, естественно, и вдруг отчетливо вспомнил, как учился чистить зубы левой рукой и обнаружил, что она позеленела. Так и не узнав о событиях, потрясших страну, Уоллингфорд взял такси и поехал к доктору Заяцу.

Его, правда, привело в сильное замешательство, что от доктора Заяца—особенно от его лица — пахло… сексом! Впрочем, это его не касалось, и он заставил себя внимательно слушать, когда доктор принялся объяснять, что покалывание в культе — вещь самая обычная.

Оказывается, понял Патрик, для этих ощущений — когда кажется, что мелкие, невидимые насекомые ползают у тебя по коже и под кожей и больно кусаются, — есть даже специальный термин: «формикация».

Уоллингфорду, естественно, послышалось кое-что другое[9]:

— Простите? — переспросил он.

— Осязательные галлюцинации. Формикация; от латинского слова «формика», что значит «муравей», — объяснил доктор Заяц. — Пишется через «м».

— Ах, вот оно что…

— Это можно себе представить примерно так — у нервов весьма долгая память, — продолжал доктор Заяц, — стало быть, вовсе не ваша отсутствующая кисть подает нервам сигналы. Кстати, я упомянул о вашей личной жизни только потому, что вы сами однажды заговорили о ней. Что же касается стресса, то могу лишь предположить, что вам предстоит весьма тяжелая неделя. Честно говоря, вам не позавидуешь. Да вы и сами прекрасно все понимаете.

Уоллингфорд абсолютно ничего не понимал. Почему «весьма тяжелая неделя»? О чем он вообще говорит, этот доктор Заяц? Впрочем, он всегда казался Уоллингфорду немного с приветом. «А может, тут у них, в Кембридже, все немного с приветом?» — подумал вдруг Патрик.

— Да, с личной жизнью у меня действительно не все в порядке, — признался он и тутже прикусил язык вроде бы он никогда прежде не обсуждал с доктором Заяцем свою личную жизнь. («А может, я просто не помню? Может, те болеутоляющие куда сильнее, чем мне представлялось?» — сомневался Патрик)

Он чувствовал себя совершенно сбитым с толку, к тому же он никак не мог понять, что именно изменилось в кабинете доктора Заяца. Кабинет знаменитого хирурга — это всегда святыня, но теперь все выглядело несколько иначе, чем в тот день, когда миссис Клаузен оседлала его вот на этом самом стуле с неудобной высокой спиной, на котором он сейчас сидит, разглядывая стены…

Ах, вот в чем дело! Со стен исчезли фотографии знаменитых пациентов доктора Заяца! Их место заняли детские рисунки, явно сделанные одной и той же рукой — рукой Руди. Замки, устремленные в небо, несколько изображений большого тонущего корабля — видимо, юный художник успел посмотреть «Титаник». (Доктор Заяц водил Руди на этот фильм дважды, правда, заставлял его закрывать глаза, пока шла эротическая сцена в автомобиле.)

Уоллингфорд с интересом разглядывал серию фотографий, изображавших молодую женщину на различных стадиях беременности. Он тут же отметил грубоватую сексуальность модели. Наверное, это и есть Ирма, догадался он, та самая «миссис Заяц», что говорила с ним по телефону. Уоллингфорд узнал, что супруга доктора ожидает двойню, лишь осведомившись о предназначении пустых рамок для фотографий, развешанных по стенам в полудюжине мест и всегда попарно.

— Это для двойняшек, когда они родятся, — гордо объявил Заяц.

Никто из фирмы «Шацман, Джинджелески, Менгеринк, Заяц и партнеры» не завидовал доктору по поводу двойни, хотя тупица Менгеринк и высказал мнение, что двойню Заяц вполне заслужил, поскольку трахал Ирму в два раза чаще, чем он, Менгеринк, считает «нормальным». А старый Шацман и вовсе никакого мнения не высказал, старик ушел на вечный покой — он к тому времени уже умер. Что же касается Джинджелески (того из братьев, который был еще жив), то он перенес свою зависть на более молодого коллегу, которому Заяц помог вступить в ассоциацию хирургов. Натан Блауштайн был лучшим студентом доктора Заяца на кафедре клинической хирургии в Гарварде, однако сам доктор Заяц молодому Блауштайну ни капельки не завидовал и откровенно признавал его превосходство в технике операций. Да он просто гений, прирожденный хирург, утверждал Заяц.

• Предыдущая
• 43/79
• Следующая