Четвертая рука - Ирвинг Джон - Страница 20
- Предыдущая
- 20/79
- Следующая
Тогда Уоллингфорд попытался подобраться к миловидной кореянке, специалистке по инфекционным заболеваниям, но та при виде камеры вдруг стала безумно стесняться. Она испуганно и тупо косилась на изуродованную руку Патрика и не произносила ни слова. А потом не смогла без запинки выговорить ни одного названия тех инфекционных болезней, которыми занималась всю жизнь; возникало ощущение, что ее повергает в ужас любое упоминание о каких бы то ни было недугах.
Что же касается Людмилы (той русской женщины-кинорежиссера, которую мы договорились называть просто по имени), то в редакции никто ее фильмов не видел, а сама она оказалась уродлива, как жаба. Упомянутая Людмила, как впоследствии убедился Патрик (когда она в два часа ночи без приглашения явилась к нему в номер), мечтала об эмиграции. Впрочем, оставаться в Японии она не собиралась и хотела, чтобы Уоллингфорд тайком переправил ее в Нью-Йорк. «Интересно, как я ее переправлю? — думал Патрик. — Может, в чемодане, пропахшем мочой филиппинских собак?»
Конечно же, сюжет о русской беглянке вполне годился для новостного канала, даже нью-йоркского! Какая разница, что никто не видел ее фильмов!
— А еще Людмила мечтает принять участие в индейском празднике летнего солнцестояния, — убеждал Патрик главного редактора. — Ради бога, Билл, послушай меня! Она хочет бежать из родной страны! Это же отличный сюжет! (Любой здравомыслящий редактор просто зубами вцепился бы в такой материал.)
Но на Билла доводы Патрика впечатления не произвели.
— Знаешь ли, Пат, мы только что давали пятиминутный сюжет о кубинском перебежчике! — не сдавался он.
— Ты имеешь в виду того бездарного бейсболиста? — презрительно осведомился Уоллингфорд.
— Между прочим, он вполне приличный центровой, да и подача у него неплохая, — заявил Билл, и вопрос был исчерпан.
Затем Патрика постигла неудача с зеленоглазой датской писательницей: она наотрез отказалась от интервью с человеком, не читавшим ее книг. «Интересно, кем она себя воображает? — возмутился Патрик. — Да у меня просто времени нет ее книжки читать! Зато я правильно угадал, как произносится ее имя: Бодиль, ударение на „и“!»
А вот многочисленные японки, присутствовавшие на конференции, побеседовать с Уоллингфордом были очень не прочь. Им явно доставляло удовольствие, разговаривая с Патриком, сочувственно касаться его левого предплечья — чуть выше утраченной кисти. Однако же Билл-дебил немедленно напомнил Уоллингфорду, что в Нью-Йорке «всех просто тошнит от гуманитарных наук», а без конца мелькающие на экране японки создадут у телезрителей ложное впечатление. Подумают еще, что в токийской конференции принимают участие лишь сами жительницы Страны восходящего солнца.
— С каких это пор нас стало волновать, что подумают зрители? — собравшись с духом, спросил Патрик.
— Послушай, Пат, — Билл явно терял терпение, — да эта твоя шалунья поэтесса с татуировкой на физиономии кого угодно заставит телевизор выключить! Даже своих собратьев-поэтов!
Уоллингфорд уже несколько дней прожил в Японии и привык слышать вокруг себя исковерканную английскую речь, вот и теперь вместо «шалуньи» он услышал «пердунья».
— Нет, это ты меня послушай, Билл! — воскликнул Патрик с несвойственной ему гневливостью в голосе, обычно тихом и спокойном, даже вкрадчивом. — Я, конечно, не женщина, но такое даже и мне было бы слышать обидно.
— А в чем дело? — удивился Билл. — Тебе что, слово «татуировка» не понравилось? Или «физиономия»?
— Нет, ты прекрасно понимаешь, о чем я! — выкрикнул Патрик. — Ты сказал «пердунья»!
— Во-первых, я сказал «шалунья», а не «пердунья», Пат, — спокойно поправил его главный редактор. — А во-вторых, тебе послышалось именно то, о чем ты думаешь сам!
Все. Теперь Патрику оставалось обратиться только к Джейн Браун, той английской экономистке, что пригрозила присутствовавшим на конференции мужчинам публичным раздеванием, или к Эвелин Арбутнот, которая, судя по всему, была лесбиянкой и ненавидела его за то, что, к стыду своему, позволила себе хоть на мгновение им увлечься.
Экономистка Джейн Браун оказалась взбалмошной особой с чисто английским чувством юмора и чисто английским произношением — что ж, американцы падки на английский акцент. Она неумолчно верещала, точно забытый на плите чайник со свистком, но не о мировой экономике, а о том, как угрожала раздеться в присутствии мужчин.
— Я по опыту знаю, что мужчины никогда не позволят мне разоблачиться до конца, — важничала перед телекамерой миссис Браун, преувеличенно четко выговаривая слова, словно характерная актриса английского театра, играющая героиню определенного времени и происхождения. — Я и до нижнего белья не доберусь, а их уже и след простыл, и так из раза в раз! Мужчины — народ предсказуемый, уж в этом-то отношении на них всегда можно положиться!
Биллу интервью с Джейн Браун страшно понравилось. Он сказал, что оно «прелестно контрастирует» с предшествующей съемкой — с истерическими выкриками экономистки насчет насилия, которыми был отмечен первый день конференции. В конце концов материалы были благополучно отправлены в Нью-Йорк и показаны зрителям. Мероприятие, так сказать, осветили, другими словами, извратили и оболгали. Скатившись еще ниже, чем Патрик Уоллингфорд, руководство канала стремилось сделать «клубничкой» даже новости. В итоге, рассказ о работе женской конференции в Японии свели к анекдоту о том, как пышнотелая и крайне истеричная англичанка угрожает публично сорвать с себя одежду. И происходит это во время основной дискуссии, посвященной проблемам насилия; и не где-нибудь, а в Токио!
— Нет, ну прелесть какая! — воскликнула Эвелин Арбутнот. Она посмотрела этот полутораминугный сюжет у себя в номере — был заключительный день конференции. В погоне за дешевой сенсацией новостной канал, где служил Уоллингфорд, даже не стал дожидаться, когда конференция закончит работу.
Патрик был еще в постели, когда миссис Арбутнот ему позвонила.
— Простите, — только и смог вымолвить он в ответ на ее упреки, — но я, увы, не главный редактор. Я всего лишь репортер.
— То есть вы хотите сказать, что всего лишь выполняли чей-то приказ? — грозно спросила миссис Арбутнот.
Патрик еще не успел очухаться после бурной ночи, проведенной с японскими журналистами в злачных местах Токио. Ему казалось, что он до печенок пропитан запахом саке. Он не мог вспомнить даже, кто из японских газетчиков, ставших теперь его лучшими друзьями, подарил ему два билета на скоростной поезд до Киото и обратно. «Поезд-пуля» — кажегся, так говорил журналист, которого звали то ли Йоши, то ли Фуми. Полный покой в традиционной гостинице в Киото, уверяли Патрика японцы, полностью восстановит его силы; эти слова он запомнил хорошо. Но, к сожалению, забыл второй совет, что в Киото лучше ездить в будние дни.
Ах, Киото, город древних храмов и молитв! Город, куда более, чем Токио, способный навеять раздумья о вечном и успокоить душу. А ему, Патрику Уоллинг-форду, давно пора отрешиться от суеты. Примерно так говорил Патрик Эвелин Арбутнот, по-прежнему продолжавшей ругать его за «абсолютно бездарный» материал о женской конференции, показанный «этим вшивым каналом, не имеющим ни малейшего отношения к новостям».
— Да знаю я, знаю… — бубнил Патрик. (А что еще он мог сказать?)
— И теперь вы еще в Киото собрались? Для чего, интересно? Молиться? Хотелось бы знать, о чем? — сердито вопрошала Эвелин. — Лично я попросила бы у Господа послать вашему дурацкому каналу самую унизительную публичную казнь, какую только можно вообразить!
— Знаете, я все еще надеюсь, что в этой стране со мной случится что-то хорошее, — сказал Уоллингфорд, стараясь сохранить достоинство, которого у него, надо сказать, почти не осталось.
На другом конце телефонного провода возникла задумчивая пауза. И Патрик догадался, что Эвелин пытается сделать заход с другой стороны.
— Значит, вы хотите, чтобы с вами в Японии случилось что-нибудь хорошее? — медленно проговорила миссис Арбутнот. — Что ж… в таком случае, можете взять с собой в Киото меня. И я покажу вам нечто поистине прекрасное!
- Предыдущая
- 20/79
- Следующая
