Секрет лабиринта Гаусса - Имшенецкий Вячеслав Андреевич - Страница 41

• Предыдущая
• 41/41

Подошел Шурка, посмотрел:

— Петька, можно я в него харкну?

— Можно.

Шурка со смаком плюнул в физиономию фюрера.

Со штурманского места через стеклянный колпак Тимка осмотрел небо. Гасла багряная заря, высвечивая рваные края низких лиловых туч.

— Гроза, Петька, будет.

— Ну и пусть. Здесь нас не зальет.

— Я не об этом, следы боюсь смоет.

— Найдем…

Тяжелый удар грома потряс землю. Ребята от неожиданности присели. Сухие раскаты покатились по дикой степи. Полыхнула молния, в кабине стало светло. Стрелки приборов неистово закрутились.

— Петька, нас здесь не прибьет?

— Не прибьет, Шурка. Самолеты так сделаны, что молния их не трогает, — уверенным голосом соврал Петька. И словно на вред ему, прямо над ними сверкнуло острие молнии. В хвосте самолета что-то треснуло, угрожающе заскрипел весь корпус. И сразу же раздался оглушающий гром. Показалось, что черный купол неба лопнул и осыпается вниз. Запахло чем-то горелым.

— Петька, самолет не загорится? — прошептал на ухо Тимка.

— Не должен.

Таня сидела на корточках и задумчиво смотрела на светящиеся стрелки приборов.

Послышался шум ливня. По стеклянному колпаку кабины побежали ручьи. Молнии стали сверкать реже, и гром грохотал теперь где-то в стороне.

— Давайте спать, завтра чуть свет тронемся.

— А кто первым будет караулить?

— Никто. А кого бояться? — Петька топнул ногой. — Эти из земли теперь не вылезут.

Вышли из кабины, захлопнули дверь. Со шпинделя сняли послужившую им ключом пулеметную гильзу. При вспышках далеких молний очистили от обломков левую длинную лавку и легли. По корпусу самолета продолжали хлестать упругие струи дождя. Стекающие на землю ручейки успокаивали ребят.

— Петька, а какой марки этот самолет?

— Не знаю, Тимка. Я видел всякие разные: «мессершмидты», «юнкерсы», «хейнкели», а такой первый раз вижу.

— Петька, а почему у фрицев такой знак — крест с загнутыми концами?

— Мне в Краснокардонске мой друг Васька Горемыкин говорил, что фашистский знак составлен из четырех букв «Г», потому что у ихних главарей фамилии начинаются с этой буквы: Гитлер, Геббельс, Геринг, Гиммлер. Этот знак свастикой[2] называют.

— Эх, послали бы меня в Берлин, — зевая, сказал Шурка, — да выдали хороший револьвер, я бы им показал букву «Г», вся ихняя родовая запомнила бы Шурку Подметкина с Байкала и другим бы посоветовала не зариться на нашу страну.

Шурка с Таней уже спали, когда Тимка спросил:

— Петька, а ты карты костоедовские не потерял?

Петька повернулся на бок, ощупал карманы:

— Здесь, на месте.

— Как ты думаешь, завтра до вечера успеем разыскать заставу?

— Успеем. Только пораньше надо выйти.

Поздно вечером, когда солнце, раскалив побуревшие степи, уходило на покой, старый погонщик верблюдов Дорж Садном возвращался домой. Он сидел верхом на белом верблюде и пел песню. Пел о родной стране, на которую хотят напасть японские самураи. Он пел о том, что Советская Армия хорошо бьет фашистов и скоро их прогонит туда, откуда они пришли.

Старик не спешил. Сегодня все дела сделаны. А завтра он опять поедет в штаб советских войск, получит два цинковых бака с пищей и повезет их к советским солдатам — молодым ребятам, охраняющим границы Родины.

Доржу Садному семьдесят восемь лет, и когда его спросил сам майор Крупинцев, не тяжело ли каждый день ездить на границу, старый бурят, улыбнувшись, ответил:

— Нет. Не тяжело. Однако, совсем не устаю.

Дорж Садном, осматривая степь, удивился. Перестал петь. Остановил верблюда. Недалеко от тропы лежали четыре человека. Старик развернул верблюда, цокнул языком, подъехал. Три мальчика и одна девочка. Быстро соскочил на землю. «Мертвые, что ли?» — подумал обеспокоенно. Наклонился. Потрогал всех, послушал. Побежал к верблюду. Длинные пальцы быстро развязали ремни, выхватили из сумки алюминиевую флягу с водой.

Сокрушенно покачивая головой, Дорж Садном вернулся к ребятам. Обрызгал лица. Раскрывая пальцами рот, каждому влил несколько глотков воды. Стал легонько трясти:

— Нахор, нахор. Друг, друг.

Но ни Петька, ни Таня, ни Тимка, ни Шурка Подметкин не открыли глаза. Древний Дорж Садном растерялся. Он пытался поднять на руки Таню и не смог. Очень слабый был Дорж Садном. В руке у Петьки он увидел красный лоскуток. Разжал пальцы.

— О, такие косынки носят пионеры. Их называют юные ленинцы.

Старый батыр бросил на землю флягу. Вытащил из вьючной сумки свой огромный ветхий халат, расстелил его на земле и, опустившись на колени, всех четырех закатил на него. Запахнул халат, обвязал ремнем. Подвел верблюда и, постукивая его прутиком по коленкам, заставил лечь рядом с ребятами. Подтащил их к горбам и крепко привязал. Вскочил сам. Верблюд, как будто понимая, что ценна каждая минута, быстро встал. И сразу побежал. Старый бурят, нахлестывая прутиком, кричал что-то на своем языке. Торопил. И огромный белый верблюд, взрывая могучими ногами пыль, летел по степи, как корабль. От встречного ветра развевались седые волосы старика. Цох! Цох! Быстрей! Быстрей! Неожиданно наперерез вылетели два молодых бурята, тоже на верблюдах.

— Стой!

Молодой бурят, увидев привязанных, зло сверкнул черными глазами, его смуглая рука схватилась за рукоять ножа, висевшего на ремне.

— Япошки? — крикнул он. Блеснул клинок, вынимаемый из ножен: — Их надо убить!

— Но! Но! Но! — закричал старик.

— А хто?

Дорж Садном распрямил худые плечи и гордо сказал, почти по-русски:

— Люди майора Крупинцева!

И теперь уже не один, а три верблюда неслись по вечерней безлюдной степи. Неслись туда, где расположилась пограничная застава майора Крупинцева.

Цох-цох-цох! Быстрей-быстрей-быстрей!

Из сообщения, переданного по радио:

• Предыдущая
• 41/41