Откровение Егора Анохина - Алешкин Петр - Страница 36
- Предыдущая
- 36/66
- Следующая
– Смотри, – так же негромко проговорил, указывая на лист бумаги, Антонов. – Тухач с бабами и ребятишками воевать собрался. До этого кровожадный Шлихтер додуматься не сумел. Слушай, – стал читать вслух Степаныч приказ Тухачевского.
Егор поднялся и подошел ближе к крыльцу.
– «Семьи неявившихся бандитов неукоснительно арестовывать, а имущество их конфисковывать и распределять между верными Советской власти крестьянами согласно особым инструкциям Полномочной комиссии ВЦИК, высылаемым дополнительно. Арестованные семьи, если бандит не явится и не сдастся, будут пересылаться в отдаленные края РСФСР…» Вот так-то, баб-ребятишек сначала в концлагерь, а потом в Сибирь, на каторгу! – Степаныч умолк, опустил голову, потом глухо спросил: – Ты, Егор, видел его? Каков он? А?
– Молодой, – буркнул Анохин, вспомнив энергичного, решительного, умного и жестокого командарма. Вспомнилась любовь к нему, восторг, собачья преданность. Егор невольно сравнил Антонова с Тухачевским, и сравнение было не в пользу Антонова: командарм был ярче, жестче, масштабнее. Это не Аплок, не Рекст, не Павлов, да и сил у него побольше. Раздавит партизанскую армию, непременно раздавит.
– Это ясно… Хотя, впрочем, Шлихтер не мальчик, а кровушки пролил… А вот этот, – Степаныч потряс листком, – как? Не пугает? Не остановится перед бабами?
– Он на все пойдет.
– Жалко, – пробормотал Антонов и не договорил.
– Туго нам будет, Степаныч. Пятьдесят четыре тысячи у него войск, танки, самолеты…
– Самолеты, тьфу – мало мы их сшибали? Броневики-танки – да, с шашкой на железо не попрешь…
– Не броневики страшны, Степаныч, – вздохнул Анохин, – не самолеты…
– А что же?
– Тухач интернациональные полки привел: латышей, мадьяр, австрияков. Они мужика не пожалеют… Он им не свой брат, крошить будут и старых, и малых! Тухач знает, что делает…
– Значит, худо нам будет… да-а…
И не ошибся Степаныч. Через месяц, в июне, окружили, прижали его армию к Вороне неподалеку от Инжавино, пустили с трех сторон бронемашины, а за ними со свистом, гиканьем, таким, что, помнится, мурашки ходили по спине, пошла конница мадьяр, латышей, чекистов. Ни разу, даже на фронте, не участвовал в таком бою Анохин. Сошлись, сшиблись на лугу: треск выстрелов, взвизги раненых коней, вскрики, звон, пыль, хрип. Кажется, миг один месиво кипело на лугу. Красноармейцев раза в два было больше, теснить начали к Вороне, смяли.
Степаныч следил за боем с пригорка, из-за кустов ветел. За ним в низине ждал своего часа Особый кавалерийский полк. Егор был рядом с Антоновым, видел, как горели его глаза, как вытягивался он в седле, наблюдая за тем, как теснит Тухачевский его армию. И помнится, Степаныч все время кусал травинку: откусит – выплюнет, откусит – выплюнет. А конь его мирно рвал губами траву и хрумкал, мотая головой от мух, позвякивая уздечкой. Егор с нетерпением ждал, когда он кивнет головой и кинет свое обычное перед атакой слово. Наконец, услышал: «Пора!» Не думал Егор, что в последний раз идет в атаку со Степанычем, что только через год на короткое мгновение увидит живого Антонова, не догадывался, что сам примет участие в его убийстве.
Услышав, что пора атаковать, Егор ударил коня в бока, прошелестел ветками ветел, выскочил к Особому полку, крикнул командиру: «В атаку!» И хрустя сучьями под копытами, вернулся к Степанычу, слыша, как звонко поет позади него командир полка.
– По-ооолк! К боою! За землю Русскую! За мнооой!
Антонов вытянул шашку, подобрался, сжался, оглянулся коротко на трещавший кустами полк, кинул коротко:
– С Богом! Ура!
Егор заорал: «Урааа!» – и кинулся вслед за Антоновым, постепенно обходя его, туда, где клубились в пыли бойцы. Врубились сбоку в конницу мадьяр, но не смяли, приостановили только на мгновение. Этого мгновения хватило, чтобы антоновцы чуточку опомнились и смогли без больших потерь отступить к Вороне. В кутерьме Анохин потерял из виду Степаныча, вместе со всеми бросился с конем в реку, плыл, озираясь, надеясь увидеть Антонова, но не было его вблизи. Выбрались на берег, поскакали под пулеметным огнем вдоль речушки, притока Вороны, прячась за низкими берегами от пуль. Другой большой отряд антоновцев, тех, что левее переправились и были недосягаемы для огня бронемашин из-за густых кустов, помчался по полю к большому селу, видневшемуся вдали. А та группа, сабель в сто, в которой был Анохин, уйдя от огня, рысью втянулась в Коноплянку и, не сдерживая хода, затрусила по улице, распугивая кур, купавшихся в золе возле изб. Улица была до странности пустынна: ни одного человека, ни одного лица в окне. Глухо. Если бы не куры да не собаки, мечущиеся до хрипоты на привязи, можно было бы подумать, что деревня покинута. Помнится, мелькнуло в голове: нехорошая безлюдность, подозрительная пустота. Но всех занимало одно – подальше оторваться от красноты, уйти. Выскочили на площадь, и вдруг взорвалось, затрещало, засвистело вокруг, завизжало над ухом. Улюлюканье донеслось – сбоку из переулка с устрашающим визгом выкатывался интернациональный полк. Засада! Егор рванулся в проулок между избами. Чуть не дотянул, возле самого угла избы достала пуля коня: полетел он сходу в навоз, сушившийся на земле. Егор грохнулся со всего маху на землю, вскочил сгоряча, оглянулся и метнулся за катух. Там огород. Ровное поле до самой реки. Картофельная ботва молодая, невысокая. Побежишь – пуля догонит. Упал Анохин в ботву и пополз по борозде, быстро перебирая локтями, не слыша ни криков сзади, ни треска. Шашка мешала, цеплялась за ботву, но жалко бросать. Пригодится. Устал, остановился, тяжело дыша, вдыхая запах пыли и картофельной ботвы, нагретой солнцем. Оглянулся: не должны заметить с улицы, далеко уполз. К речке бессмысленно пробираться, прочешут после боя и возьмут. Лучше здесь отлежаться. Только подумал об этом, топот услышал. Скачет кто-то прямо к нему. Вжался в землю. Хлопали выстрелы. Слышно было, как высоко вжикали пули. Топот споткнулся, что-то тяжелое мягко плюхнулось на землю. Конь сдержал бег, перешел на шаг и приостановился. Через минуту Егор услышал, как конь мирно рвет траву, пофыркивает. Полежал немного Анохин, прислушиваясь, и снова выглянул из ботвы. Конь пасся неподалеку, там, где кончались огороды, почти на самом берегу речки. Темнела в зелени спина человека, лежащего поперек межи. Бой в деревне закончился, слышны возбужденные голоса. Добраться до коня можно, но куда поскачешь, кругом красные. Мигом сшибут. Темноты б дождаться. Сколько лежал Егор, уткнувшись в горячую сухую землю? Час, два? В деревне угомонились, но не ушли из нее. Голоса слышны, смех. Часто звучит нерусская речь. А может быть, и часу не лежал в борозде Анохин? Время в таких случаях останавливается. Вроде бы спокойно стало в деревне, и вдруг – голоса. Спокойные, приближаются. Идут двое. Разговаривают по-русски.
– Как убили Лыска, третий конь у меня, – говорит один, – и все не к душе. Никак не подберу.
– А у меня коняка второй год служит. Бог милует.
– Лысый хорош был – черт! Я на нем через любой забор перемахивал. Убили его, как по брату плакал. А счас дохлятина. Не разгонишь. Чувырла чертова…
Прошли мимо по меже. Не заметили.
– Глянь-ка, не живой ли?
– Готов. Видал, прям в затылок всадили… Э-эх, Господи, пахал бы, пахал себе земельку! На стенку полезли.
– Терпежу, мож, не стало, вот и полезли… Ладно, хватит причитать, похоронят… Кось-кось-кось, стой, стой! Ах ты, конопатый!
Слышны шлепки ладонью по спине коня, позвякивание.
– Молодой, нервный… О-па! Ну-ну, танцуй, зараза! Легкий конёк. Но, пошел! – веселый вскрик и топот приближающийся и вдруг: – Тпру-у! Погляди-ка, лежит… – Шелест ботвы под ногами коня. Копыто вонзилось возле самого лица, обдало пылью. – Поднимайся, голубок!
Егор помедлил и начал подниматься, опираясь ладонями в колючие комки земли. Вялость необычная напала. Пусто было в душе, равнодушие ко всему. На рыжем коне сидел молодой носатый парень в красноармейской фуражке. Другой подходил к ним от межи, подошел, увидел нашивки на левом рукаве Егора.
- Предыдущая
- 36/66
- Следующая
