Откровение Егора Анохина - Алешкин Петр - Страница 20

• Предыдущая
• 20/66
• Следующая

Егор рванулся было к матери, чтоб увести ее, но увидел, что Антонов опустился на колени рядом с матерью, обнял ее, и остановился. Мать уткнулась Антонову в плечо, рыдала, а Степаныч легонько поглаживал ее по спине, похлопывал, приговаривал что-то на ухо, ждал, когда она выплачется. Егор видел, что многие бабы вытирают глаза, всхлипывают. Антонов помог подняться матери, глянул на крестьян, спросил громко:

– Долго еще плакать будете? Долго терпеть слезы матерей ваших? Измывательства… Не слишком ли вы долготерпеливые? Не пора ли сказать «нет!» мучителям?Эх, мужики, мужики!

Антонов отвернулся, оглядел своих бойцов, пленных, спросил:

—Все целы?

– Ивашневу плечо царапнуло. Пустяки.

Посмотрел, как складывают захваченные винтовки в тачанку, удовлетворенно кивнул:

– Тачанка хороша, сгодится… Пленных – красноту в сторону, советчиков в сарай… Товарищи крестьяне, – снова обратился Антонов к толпе, – мучителей ваших я отдаю в ваши руки. Судите их сами! Соберите сход и решайте, как быть с ими… А уж с краснотой доверьте мне разобраться самому.Они люди подневольные, где-то так же и ваши сыны и мужья выполняют команды антихристовы… Командир-то у них кто, знаете?

– Зна-ам, Пудяков, – отозвались из толпы. – Во-он стоит, пузо выставил…

– Много зла он творил? – спрашивал Антонов.

– Он не вредный… Пьеть много, а так не вредный…

– Ладно, и его на ваш суд отдаю.

Пудякова вместе с испуганным Андрюшкой Шавлухиным заперли в сарай. Антонов подошел к красноармейцам, сбившимся в кучу у окон избы Гольцова. Было их человек двенадцать. У одного рассечена голова, лицо в крови. Рану он зажимал тряпкой, морщился.

– Ну что, вояки, думаете, хана пришла: Антонов – бандит, пощады не даст?.. Антонов напрасно кровь не льет и не будет лить! Только на тех у меня рука скорая, из-за кого народ страдает. Тем пощады не будет! А вас… вас я отпускаю на все четыре стороны. Идите домой, опомнитесь, наконец, защищайте землю свою, семьи свои. Послушайте, как земля стонет, от вас же стонет!.. А ежели кто пожелает со мной пойти, милости прошу!

Антонов умолк, отвернулся, и на красноармейцев перестали обращать внимания. Они не верили услышанному, поглядывали с опаской вокруг, не расходились.

– Ты, небось, голодный? – обратилась мать к Антонову. – Пообедать с нами не побрезгайте…

– Вот за это спасибо.

Николай на Чернавке поскакал домой, предупредить Любашу, что обедать придут четверо гостей, а мать с Егором пошли следом пешком. Антонов обещал подъехать попозже. Нужно охрану выставить, дозорных на дорогах. Крестьяне охотно разбирали по дворам антоновцев. Было их, должно быть, чуть больше пятидесяти.

– Погоди, мам, – сказал Егор, когда они оказались напротив избы попа и, волнуясь, бросился мимо колодца к калитке.

– Уехали они! – крикнула вслед ему мать.

– Куда? – остановился, оглянулся Анохин.

– В Борисоглеб. На заре!

Заныло, затосковало сердце, предчувствуя новую беду.

Приехал Антонов скоро. Вошел в комнату, перекрестился на образа, поклонился Любаше, покачивающей на руках Гнатика, назвался Александром Степанычем. Вслед за ним вошли трое: брат Антонова, Дмитрий, молодой парень в очках, с редкими усиками на пухловатом лице, и два, по всему видно, не рядовых бойца. У одного, носатого, с задиристыми глазами, на боку на ремне небольшая кожаная сумка для бумаг. Он оказался самым говорливым из гостей, шутил, поговорками сыпал. А четвертый, молчаливый, супился за столом, думал о чем-то. Из разговора между ними понятно стало, что они давние друзья, еще с Кирсановской милиции, где Антонов был начальником.

За столом Егор разглядел Степаныча: было ему лет тридцать – худощавый, рябоватый, щеки впалые, лоб высокий, большой, светло-карие глаза глядят цепко, остро, умно, но вместе с тем задумчивые были какие-то во время обеда, словно он что-то важное непрестанно обдумывал. Нос чуточку, по-мальчишески, вздернут, уши оттопырены, кажутся большими, и губы по-детски пухловаты. Встретишь такого в деревне и признаешь в нем сельского учителя, подумаешь, что крестьяне в свободную минутку или в праздники, должно быть, приходят к нему посидеть, погутарить, обсудить последние новости из губернии, посоветоваться и всегда находят у него совет и поддержку: знает он, что нужен мужикам, знает себе цену, поэтому и держится с достоинством, но вместе с тем не гонористо, уважительно к людям, к их нуждам. Прежде чем сесть за стол, Антонов достал маленькую расческу из карманчика кителя, причесал на бочок свои темно-русые волосы, уложил их негустой волной, сделал пробор, расстегнул пуговицы стоячего воротника кителя, который застегивался, как косоворотка, с левой стороны, и только тогда устроился на лавке, поглядывая на капризничающего ребенка на руках у Любаши. Николай заметил, что Степаныч смотрит на сына, и пояснил:

– Такой смирный мальчик был. Прям ангел… Кажется, чуял, када родители устали, отдохнуть нада, не тревожил. А теперь вот Любаша разволновалась из-за Маркелина, паскуды, и Гнатик, как почуял, никак не угомонится…

– Как гадюка, этот Маркелин, – сказал Степаныч, – сколько раз прижимали, вывертывается… Я за ним из Андрияновки шел, надеялся, возьму… Ничего, достанем!

– Поскорее бы, – вздохнул Николай, берясь за нож и пододвигая к себе круглый горячий хлеб, который мать только вынула из печки, перекрестил ножом поджаристую коричневую корку и отрезал краюху. Хлебным духом потянуло по избе, запарила краюшка. Антонов взял ее бережно, понюхал с наслаждением, покачал головой, приговаривая:

– Ох ты, Господи, дух какой!

– Пондравился? – спросила довольная мать и сказала: – Рази это хлеб – отрубя одне! А так у меня, вродя, всегда хлебы доходят… Этот ешьтя, а другой с собой беритя.

Она принесла кусок сала, завернутый в тряпочку, с крупинками соли, положила на стол перед Николаем, который резал кусками мягкий пахучий хлеб.

– Ванятка, побаюкай Гнатика, а я мамане помогу, – попросила Любаша.

– Давай я, – вскочил с лавки Дмитрий, брат Антонова.

Любаша нерешительно глянула на него, потом на Николая. Муж отвел глаза в сторону, будто не заметил ее взгляда, а Степаныч сказал дружелюбно:

– Не бойся, Митю дети любят… Он враз успокоит.

По тому, как произнес это Антонов, видно было, что брата он любит.

Любаша протянула Дмитрию запеленатого плачущего ребенка. Он уже охрип от крика, пищал, дергался, несмотря на то, что Любаша трясла его в руках – никак не успокаивался. Жалко было слушать. Дмитрий не взял сразу ребенка, сказал:

– Погоди, мы с ним познакомимся… – и обратился к мальчику нежно. – Ну что же ты плачешь так? Мама с папой с тобой. Все свои вокруг, а ты плачешь и плачешь, радоваться надо… Ну, вот видишь, глазки у тебя какие красивые, а ты их закрываешь, отворачиваешься… Ну, вот так, так, бери, бери, соси, цьака!

Митя, видимо, давал Гнатику тряпочку с нажеванным хлебом, которую он, плача, выпихивал языком.

– Ну, иди ко мне, иди, маленький, а мамка помогать пойдет, – журчал тихонько и ласково Дмитрий, забирая ребенка из рук Любаши.

Егор слышал об Антонове, о его бандитах всякое и представлял их совершенно не такими, не ожидал встретить столько нежности и ласки у родного брата Антонова. Егор исподтишка следил за Дмитрием, который стал тихонько ходить по избе мимо люльки, висевшей посреди комнаты на гвозде, вбитом в матку, осторожно покачивая на руках Гнатика. Мальчик перестал дергаться, все реже всхлипывал, хрипел. Митя стал тихонько напевать, мурлыкать, склоняясь к мальчику:

• Предыдущая
• 20/66
• Следующая