Вестники времен - Мартьянов Андрей Леонидович - Страница 4

• Предыдущая
• 4/117
• Следующая

Благочестивая и душеспасительная служба была сорвана. Монахи, уставшие от не слишком насыщенной интересными событиями жизни анахоретов, высыпали на улицу и, окружив сошедшихся в поединке благородных сэров, начали подзуживать. Лишь появление аббата заставило братьев-бенедиктинцев покинуть место сражения и отправиться в церковь.

– Убирайтесь прочь! – кричал отец Теобальд топая ногами и пепеля взглядом Горациуса и Мишеля. – Нечестивцы!

Сэр Мишель, у которого из головы еще не выветрились винные пары, ответил:

– Какой же я нечестивец? Я добрый католик! А этот… этот… наваррец меня оскорбил!

Может быть, так и случилось. Это было известно лишь спорщикам да Господу Богу. Однако, сэр Мишель был обижен на Горациуса вовсе не потому, что тот обозвал нормандца не принятыми в обществе словами. Молодой Фармер за время от вечери до заутрени проиграл в кости рыцарю с юга собственного коня, шлем, поножи и наручи, а что самое обидное – меч. И, будь Горациус убит норманном в поединке, эти вещи непременно вернулись бы к хозяину. Да еще с прибытком. По закону Мишель мог забрать себе доспех побежденного.

Само собой, аббат, сопровождаемый дюжим братом Корнелием, появился невовремя, убив надежду на возвращение весьма ценного имущества.

– Что здесь происходит? – этот вопрос задал низенький, очень толстый монах, выбежавший на крыльцо храма. – Отец настоятель, эти господа и являются нарушителями благочиния? Сейчас я их выставлю!

Фармер лишь тяжело вздохнул. Толстяк с отекшим лицом Бахуса, принявшего монашеский постриг, был приором монастыря, известным своим склочным характером и дутой благочестивостью. И, кроме того, на пороге странноприимного дома появился неизменный слуга сэра Мишеля – Жак. Недавно отпраздновавший свое пятидесятилетие Жак – деревенский бобыль, приставленный бароном Александром надзирать за наследником – был настоящим цербером. Вдобавок, он постоянно докладывал господину о выходках его старшего сына.

Отец приор, не понимая, что играет с огнем, шустрым колобочком скатился вниз, выстучав на ступенях церковного всхода дробь деревянными сандалиями, подошел к сэру Мишелю и надрывно прокричал ему в лицо:

– Во-он! Изыди!..

– Да пожалуйста, – с кривой ухмылкой ответил Фармер. Ему стало обидно до слез: доспех, лошадь, меч проиграны, в кошельке ни одной монеты, горло пересохло… Плохо. И сэр Мишель, не отдавая себе отчета в том, что делает, двинул кулаком в раскормленную физиономию приора. И, как ни странно, попал.

Бенедиктинец охнул, покачнулся и с размаху сел на каменные плиты двора. Аббат, задыхаясь от гнева, схватился за грудь, рыжий монах Корнелий улыбнулся довольно (наверное, он сам давно мечтал поколотить зануду приора), а сэр Горациус сказал:

– Монсеньер де Фармер, верните мне меч, пожалуйста. Вы его, кажется, проиграли. А кроме того, вас сейчас будут бить. Сильно. На вашем месте я бы немедля покинул монастырь. И не забудьте – лошадь из конюшни забирать не следует, ее вы тоже проиграли.

Слуга Жак, приняв необычный для сиволапого крестьянина надменный вид, развернулся и ушел в дом. Обидеть монахов, это надо же! Все папочке расскажу!

– Вот как, да?! – Мишель бросил меч на землю и сталь отозвалась жалобным пением. – Да подавитесь! Пешком уйду!

Он круто повернулся на каблуке сапога, едва не упав, и зашагал к монастырской стене. Как на грех, прямо на его пути стоял колодезный сруб.

Сэр Мишель, будучи не в силах сдержать громадный пузырь, образовавшийся в утробе от огорчения и злости, сделал головой ныряющее движение в сторону открытого колодца, облокотился на изрубленные бревна и изверг мутное, воняющее перебродившим виноградом содержимое желудка прямехонько в чистые родниковые воды монастырского колодца. То, что отец-настоятель поныне стоял на крыльце, уничтожая яростным взглядом возмутителя спокойствия обители, его ничуть не смутило. По вполне банальной причине: отравленному дурным вином организму смущение не ведомо.

В темной глубине колодца, выложенного покрытыми синеватым мхом камнями, громко плеснуло. Брат Корнелий откровенно заржал, но мигом осекся, поймав взгляд аббата. Если бы святой отец имел способности сказочного василиска, то рыжий монах превратился бы в статую, олицетворявшую Добродетель Смирения.

А сэр Мишель, подпрыгнув и уцепившись пальцами за верхушку невысокой стены, окружавшей монастырь, с натугой подтянулся и, перевалившись на другую сторону, упал в траву. Старая и проржавевшая кольчуга скрипнула колечками.

– Надоели! – рявкнул норманн, поднимаясь на ноги. – Не жизнь, а одно расстройство!

Лучи восходящего солнца позолотили стволы деревьев, заиграли бликами на влажных листьях. Почему-то оставаться под открытым небом сэру Мишелю не хотелось, тянуло в лес, к деревьям, простиравшим над головой темные узловатые руки-ветви. И он поспешил пересечь луговину, раздвигая коленями густые высокие стебли со слипшимися от росы метелками.

Рыцарь не заметил, как земля на миг ускользнула из-под ног и тут же вернулась обратно. А высоко в небесах глухо пророкотал далекий раскат грома, будто над Великим Западным морем собиралась гроза. Нечто неуловимое, неощутимое человеческими чувствами случилось в Мире, и сэр Мишель, даже сквозь затуманенный похмельем разум, почуял, как Вселенная будто бы содрогнулась в краткой судороге. Содрогнулась и вновь застыла.

А вокруг все осталось неизменным – желто-оранжевое светило подымалось все выше и начинало пригревать, подул слабый ветерок, шевеля изрезанные листья на старых дубах; с густым жужжанием над самой травой пролетел мохнатый шмель и сел на розовую головку клевера.

Пугаться оказалось нечего. Прежний мир. Знакомые с первых дней жизни солнце, старый лес и прохладный воздух, отдаваемый остывшей за ночь землей Нормандии.

Битва за Британию началась тринадцатого августа.

А война с Британией продолжалась одиннадцать месяцев, предшествовавших этому дню. Почти год тянулось странное, небывалое доселе состояние, названное по ту сторону Ла-Манша «phoney war» – фальшивой войной. Не слышно было грохота великих сражений, не прорывались через минные поля и оборонительные рубежи танковые клинья, сметавшие на пути любые преграды, не визжали сирены пикировщиков, и лишь изредка огрызались короткими взлаиваниями орудия боевых кораблей, палившие больше для порядка да от тоски по настоящему делу… Две великие державы стояли друг против друга – вернее, враг против врага – подобно псам со вздыбленной на загривке шерстью, сверкая бешеными глазами и ощеря клыкастые пасти. Псы расхаживали, наблюдая. Ждали, когда противник даст слабину, не выдержав взгляда отведет глаза, а то и вовсе, прижав уши и хвост, бросится в кусты, спасаясь. Пощады не будет. Второй пёс прыгнет и челюсти его сомкнутся на горле врага, вгрызаясь в живую плоть, ломая гортань и раздирая в клочья артерии с кипящей кровью. Не станет первый удар смертельным – и покатится по землям Старого Света рычащий клубок из двух сплетённых в беспощадной схватке тел, и победитель будет лишь один… Он уйдёт с поля битвы хромая, с оторванным ухом и зияющими язвами кровавых ран, но уйдет, оставив за спиной смятый и растерзанный труп соперника, что достанется его стае на съедение. Никакой лирики – или ты, или тебя…

• Предыдущая
• 4/117
• Следующая