Тайны уставшего города - Хруцкий Эдуард Анатольевич - Страница 23
- Предыдущая
- 23/75
- Следующая
Ночью от Дона пришла свежесть, мы курили с ним на корме, и я напрямую спросил его, был ли он исполнителем.
— Кто вам сказал? — рассмеялся он.
— Сосед ваш.
— Господи, дивны дела твои, чего только не говорят обо мне в поселке.
— А правда-то есть?
— Есть, я действительно после окончания речного училища по комсомольскому набору попал в школу КГБ. Стал следователем. А в 1962 году отказался вести дело одного из участников беспорядков в Новочеркасске.
— Ну и что?
— Разжаловали, выгнали из партии, уволили из органов. Еле устроился помощником на буксир. Отходил на нем положенное время. Ну а теперь получил под команду этот плавучий бардак. Перестройка, новое мышление.
— Давайте поговорим о Новочеркасске.
— Не хочу, — жестко ответил мой собеседник. — Не обижайтесь. Я ничего рассказывать не буду.
Я кое-что знал об июньских событиях 1962 года в Новочеркасске. Рассказал мне о них случайно встреченный участник тех трагических событий.
Лабытнанги. Лабытнанги. Огромное количество градусов северной широты. Самые суровые исправительные учреждения строгого и особого режима. Урки отматывали срока на зонах в этом солнечном краю, потом ходили в героях на блатхатах и малинах.
Вместе с «хозяином зоны», так называют начальника ИТК зэки, входим в охраняемый периметр. Контролеры, несмотря на то что я иду с подполковником, тщательно сверяют мои документы со списком, лежащим под стеклом на столе, и задают стандартный вопрос:
— Оружие?
— Не имею.
— Проходите.
Решетчатая дверь неохотно пропускает меня «на зону» и торжествующе захлопывается за спиной.
— Пойдемте в мастерские, — говорит подполковник, — у нас там сувенирный цех организован, делаем всякие симпатичные поделки. Их не только Салехард покупает, но и московский Интурист. Повезло нам, семь лет назад мастера-золотые руки этапом пригнали.
— За что сидит?
— По 79-й.
— Бандит?
— Да какой он бандит. Дали двенадцать лет, без пересмотра, за новочеркасские события.
Мы входим в длинный, хорошо освещенный цех. Отдельные столы-верстаки, за ними люди в синих халатах. Такое впечатление, что попал не в колонию, а на московский часовой завод.
В углу, под яркой лампой, высокий человек лет пятидесяти работал на миниатюрном токарном станке.
— Сам сделал станок, черт знает из какого хлама. К нам комиссии всякие приезжают, смотрят на оборудование цеха и не верят, что такое можно сделать из груды лома, что на свалке валяется. Золотые руки. Здравствуйте, Алексей Фомич.
Человек повернулся, снял защитные очки и ответил совершенно по-вольному:
— Доброго здоровья, Петр Николаевич.
Он пожали друг другу руки.
Потом начался чисто профессиональный разговор о ремнях для трансмиссии, нехватке моржового клыка и олова, о структуре каких-то пиломатериалов.
Когда мы вышли из мастерской, я сказал начальнику колонии, что хотел бы написать об этом человеке.
— Не разрешат, дорогой вы мой. Не разрешат. Впрочем, я знаю, что вас интересует, и разрешу вам побеседовать в библиотеке КВЧ.
Алексей Фомич пришел в назначенное время. Был он все в том же синем халате (чудовищная вольность для заключенных в жилой зоне), аккуратный, больше похожий на заводского мастера, чем на зэка.
Разговор начался обычно. Я расспрашивал, как удалось создать эти чудо-станки. Алексей Фомич отвечал охотно, даже рисуясь немножко. Вот, мол, мы какие, настоящие работяги. Из дерьма можем вещь сделать.
— А где вы работали раньше?
— В Новочеркасске, на электровозостроительном заводе.
Он посмотрел на меня изучающе и спросил:
— Хотите знать, что случилось в нашем городе?
— Хочу.
— Тогда слушайте. Только помните, что об этом лучше ничего не знать.
Мы говорили положенные два часа. Попрощались.
Я уехал из колонии в Салехард. В гостиницу приехал ночью, утром пошел завтракать в буфет, а вернувшись в номер, не нашел своего блокнота, в котором записал беседу с Алексеем Фомичом, вообще не нашел ни одного клочка бумаги, даже письма из Москвы от моей девушки, полученного на почтамте Котласа.
Тогда все обошлось. Но через год, в Тургае, после встречи с помощником опального Маленкова, у меня опять пропадет блокнот и начнется затяжной период, мягко говоря, неприятностей, который продлится несколько лет. Не знаю, в чем была причина — в моих встречах с определенными людьми или в лихом образе жизни. Не знаю. Но дерьма я нахлебался по полной программе.
…В поезде я по памяти восстановил беседу и необходимые для работы над очерком материалы. Правда, кое-что пришлось уточнять из Москвы по телефону, но это уже мелочи.
Итак, Новочеркасск. Июнь 1962 года.
Я хорошо помню этот день, потому что именно тогда мы все с чувством глубокого удовлетворения узнали, что по просьбе трудящихся ЦК КПСС и Совмин СССР повысили закупочные и розничные цены на мясо, мясные продукты, молоко и молочные продукты.
В моей коммуналке известие это было встречено трагически. Демонстрация собралась на кухне, и участники ее единодушно осудили меня, как журналиста, не защищающего интересы трудящихся.
На следующий день ребята из МУРа под большим секретом поведали мне, что на улице Горького и в Черемушках на стенах домов расклеили листовки с призывом к забастовке.
Но в Москве ничего не случилось. Люди по-прежнему ходили на работу, матерно ругая Хрущева и вспоминая Сталина, ежегодно снижавшего цены.
Вместе с мудрым постановлением о повышении цен на предприятиях снизили расценки на 30 процентов. Вот этого рабочие в Новочеркасске стерпеть не смогли.
На заводе имени Буденного рабочие самовольно бросили работу и собрались у литейного цеха. Навести порядок решил директор предприятия Курочкин, пьяница и весьма жестокий человек.
Он начал грозить, обматерил собравшихся и произнес историческую фразу о том, что, если не хватает денег на мясо, жрите пирожки с ливером.
Вот это и довело рабочих до белого каления.
После обеда на завод приехал первый секретарь Новочеркасского горкома КПСС Басов. Он с балкона заводоуправления начал убеждать озлобленных рабочих, что мудрое постановление ЦК КПСС принесет им небывалое процветание и благополучие.
Этого народ не выдержал и забросал местное начальство кусками железной арматуры.
Потом здание заводоуправления было захвачено забастовщиками, портрет Хрущева, висевший на фасаде, сброшен и растоптан.
Вместо него повесили найденную на помойке дохлую кошку и рядом с ней лозунг: «При Ленине жила, при Сталине сохла, при Хрущеве сдохла».
Хрущев узнал о событиях в Новочеркасске во время благостного посещения вновь открытого Дома пионеров на Ленинских горах.
Я помню сусально слащавую кинохронику этого посещения. Вождь радостно брал на руки специально отобранных пионеров из номенклатурных семей, получал цветы и рисунки, одаривал пацанов конфетами.
К сожалению, кинохроника не запечатлела тот момент, когда лидер советских коммунистов, выслушав сообщение, побагровел, связался по телефону с председателем КГБ Владимиром Семичастным и заорал:
— Пресечь!
Пресекать в Ростов вылетел Анастас Микоян, секретарь ЦК КПСС Фрол Козлов и два зампреда КГБ Захаров и Ивашутин.
Надо сказать, что, за исключением мягкосердечного Анастаса Микояна, все остальные были проверенные партийные бойцы, готовые выполнить любое указание любимого вождя. Владимир Семичастный остался в Москве, возглавив некий штаб по пресечению народного гнева.
Командующим Северо-Кавказским военным округом был весьма боевой генерал армии Исса Плиев. Солдат, весьма далекий от политики, но исполнительный служака.
Еще до приезда карательной экспедиции из Москвы он приказал мотострелкам на БТР разогнать забастовщиков и занять завод. Но ни офицеры, ни солдаты не стали разгонять рабочих. Покричали, поругались и выдвинулись за пределы города.
- Предыдущая
- 23/75
- Следующая
