Гуарани - де Аленкар Жозе - Страница 6

• Предыдущая
• 6/79
• Следующая

Он оглянулся по сторонам, внимательно осмотрел все еще пылавший костер и остатки дичи, после чего, приложив ухо к земле, несколько минут пролежал неподвижно.

Потом он встал и снова углубился в лес в том же самом направлении, в котором незадолго до него скрылся наш охотник.

День клонился к закату.

В маленьком садике дома на Пакекере прелестная девушка лениво покачивалась в плетеном гамаке, подвешенном к веткам высокой дикой акации, которая, вздрагивая, каждый раз роняла на землю мелкие душистые цветы.

Время от времени девушка приоткрывала большие голубые глаза, словно для того, чтобы, дав им испить немного света, снова спрятать их под розоватыми веками.

Ее влажные алые губы походили на гардению наших полей, смоченную ночною росой. Всякий раз, когда она выдыхала воздух, казалось, что она улыбается. Кожа ее, белая, как пушок хлопка, нежно румянилась на щеках и снова становилась бледной на тонко очерченной шее.

Одета она была с большим вкусом и редким своеобразием: роскошно и вместе с тем просто.

Поверх белого муслинового платья на ней была легкая голубая юбочка, заколотая па талии пряжкой. Корсаж и рукава, отделанные перьями жемчужного цвета, напоминавшими собой горностай, оттеняли белизну ее плеч и гармонические очертания прижатой к груди руки.

Длинные белокурые волосы в небрежно заплетенных густых косах приоткрывали ее белый лоб и ниспадали на шею, схваченные тончайшей сеткой из золотистой соломы, удивительно искусно сплетенной.

Девушка играла усыпанной цветами веткой акации, притягивала ее к себе тонкой рукою, в ветка покорно гнулась.

Это была Сесилия.

Невозможно описать, что творилось в эти минуты в ее почти детской душе; под действием расслабляющей истомы тихого вечера она безраздельно отдалась игре фантазии.

Теплый ветерок, напоенный ароматом жасмина и белых лилий, навевал на нее дремоту и смутные мечты, какие могут охватить девушку в восемнадцать лет.

Ей чудилось, что белое облако, скользящее по темно-синему небу, коснулось выступа скалы и разорвалось. И вот из этого облака выходит юноша; он припадает к ее ногам и робко ее о чем-то молит.

Ей чудилось, что она краснеет; розовые щеки ее действительно зарделись румянцем; но понемногу смущение прошло и уступило место нежной улыбке.

Грудь ее вздымалась, тело трепетало; она чувствовала себя счастливой, и с этим ощущением счастья открыла глаза, но тут же с досадой снова закрыла их: вместо прекрасного кавальейро, который только что был рядом, она увидела у своих ног индейца.

И тогда, все еще продолжая грезить, она, словно оскорбленная принцесса в порыве гнева, нахмурилась и топнула ножкой.

Но ее раб глядел на нее, и в глазах его было столько печали, столько смирения и немой мольбы, что ею овладело какое-то странное чувство: ей вдруг стало грустно, так грустно, что она убежала к себе и расплакалась.

И тут снова явился ее прекрасный кавальейро; он осушил ее слезы, утешил ее, и она опять улыбнулась. Но остался какой-то налет тайной грусти, и, как ни жизнерадостна она была по натуре, ей не сразу удалось эту грусть развеять.

Вдруг внутренняя калитка сада открылась, и другая девушка, еле слышно ступая по траве, подошла к гамаку.

Она была полной противоположностью Сесилии; это был тип истой бразильянки, стройной красавицы, в которой гармонично сочетались веселость и нега, ленивая медлительность и горячая страсть.

Большие черные глаза, смуглая и слегка розоватая кожа, черные волосы, надменные губы, полная задора улыбка придавали ее лицу какое-то неотразимое обаяние.

Она остановилась перед Сесилией, которая дремала, раскинувшись в гамаке, и не могла скрыть восторга перед ее нежной умиротворенною красотой; едва заметная тень, что-то вроде горечи, скользнула вдруг по ее лицу, но тут же исчезла.

Присев на край гамака, она наклонилась к спящей, то ли чтобы поцеловать ее, то ли чтобы убедиться, что та действительно спит.

От толчка Сесилия открыла глаза и увидела перед собою свою двоюродную сестру.

— Ленивица, — сказала Изабел, улыбаясь.

— И в самом деле, — ответила девушка, заметив, что тени стали длиннее, — скоро стемнеет.

— А ведь уснула ты, когда еще солнце было высоко, не правда ли? — шутливо спросила ее Изабелл.

— Да что ты, я ни минуты не спада, просто сама не знаю, что со мной, грустно мне что-то.

— Грустно? Тебе, Сесилия? Ни за что не поверю. Легче поверить, что птицы перестали петь на рассвете.

— А, вот как! Ты мне не веришь?

— С чего тебе грустить, ты же всегда улыбаешься, всегда веселишься, резвишься, как птичка?

— Ну и что же! Все в этом мире проходит.

— Ах, понимаю! Тебе надоело жить в этой глуши.

— Я так уже привыкла видеть каждый день эти деревья, эту реку, эти горы, что люблю их; кажется, , что тут я и родилась.

— Так отчего же ты грустишь?

— Не знаю, мне чего-то не хватает.

— Не понимаю, чего тебе может не хватать. Ах, знаю! Угадала!

— А что ты могла угадать? — спросила Сесилия удивленно.

— Чего тебе не хватает.

— Но если я сама этого не знаю! — улыбаясь, сказала девушка.

— Смотри, — ответила Изабелл, — вон у тебя голубка — она только и ждет, чтобы ты ее позвала; вот маленький олененок, он глядит на тебя так кротко. Недостает только третьего зверя.

— Пери! — воскликнула Сесилия, которую рассмешила эта догадка.

— Вот именно! Перед тобою два пленника, оба они живут, чтобы удовлетворять твои прихоти, и ты недовольна, что не видишь третьего, самого безобразного и нелепого.

— А и в самом деле, где же он? Ты его не видала?

— Нет, понятия не имею, куда он делся.

— Он ушел третьего дня вечером. Уж не случилось ли с ним какой беды! — воскликнула девушка в тревоге.

— Что ты, какая там беда? Он же каждый день на охоте, бегает себе по лесу как зверь!

— Верно, только никогда еще он не уходил так надолго из дома.

— А что, если он стосковался по своей прежней свободе?

— Ну нет! — порывисто вскричала Сесилия. — Не может быть, чтобы он ни с того ни с сего нас покинул!

— Зачем же тогда он отправился в сертан?

— А ведь, пожалуй, ты права…. — встревоженно сказала Сесилия.

Она опустила голову и загрустила. Взгляд ее упал на олененка: его черные глаза смотрели на нее со всею нежностью и кротостью, которыми их одарила природа.

Девушка протянула руку и прищелкнула пальцами. Услыхав этот звук, ее четвероногий любимец подпрыгнул от радости и уткнулся головою в подол ее платья.

— Ты-то не убежишь от своей хозяйки, правда? — сказала она, гладя рукой его атласную шерстку.

— Не огорчайся, Сесилия, — ответила Изабел, стараясь развеять ее грусть, — попросишь дядю, он поймает тебе другого индейца. Увидишь, тот будет получше, чем твой Пери.

— Знаешь, дорогая, — сказала Сесилия, и в голосе ее послышался упрек, — ты очень несправедлива к этому бедняге. Он же не сделал тебе ничего худого.

— А как же еще прикажешь относиться к дикарю, у которого темная кожа и красная кровь? Разве твоя мать не говорит, что индеец — это животное вроде лошади или коровы?

Слова эти были сказаны с горькой иронией, и дочь Антонио де Мариса эту иронию поняла.

— Изабелл! — воскликнула она с обидой.

— Я знаю, что ты так не думаешь, Сесилия; твоему доброму сердцу не надо видеть цвет кожи, чтобы узнать душу. Но другие! Что я, по-твоему, не замечаю, с каким презрением здесь относятся ко мне?

— Я уже не раз тебе говорила, что это только так кажется, все здесь тебя любят и уважают.

Изабелл покачала головой:

— Можешь сколько угодно меня утешать, но ты же сама видишь, что это не так.

— Ну, если на минуту моя мать вспылила…

— Минута эта оказалась очень длинной, Сесилия! — ответила смуглянка с горькой усмешкой.

— Но послушай, — возразила Сесилия, обняв Изабелл и притягивая ее к себе, — ты ведь хорошо знаешь, что моя мать очень строга со всеми, даже со мной.

• Предыдущая
• 6/79
• Следующая