Том 24. Мой принц - Чарская Лидия Алексеевна - Страница 26
- Предыдущая
- 26/42
- Следующая
И как хороша эта юная брачующаяся пара, с такой надеждой и радостью, так бесстрашно глядящая в свое будущее! Он — умный и благородный, с печатью одухотворенности и бесспорно недюженного, крупного дарования на лице, она — такая юная, светлая, горячо верующая в свои силы и духовную силу своего избранника, — как они счастливы!
Смотрю на них, внимательно прислушиваясь к молитвам, и вспоминаю свое собственное венчание…
В двух комнатах-бонбоньерках настоящий пир. «Молодые» точно играют в хозяев. У них и хозяйство точно игрушечное: крошечная посуда, миниатюрные кукольные чашечки и мебель точно для ребят. Но у «молодого» смелые планы в жизни. У него "орлиные крылья", как выразился Боб. Это видно из его речи, которую он произнес, вскочив на высокий табурет.
Он поведет свою избранницу Марусю в чудесный храм искусства, где горят неугасимые огни и стелется к небу голубой фимиам славы, где цветы и радость, где нет ни горестей, ни печали.
О, он красиво говорил в тот вечер, этот талантливый Борис!
Султана сильнее, чем когда-либо, ударяла себя в грудь и вскрикивала от восторга:
— Эты хорошо! Эты хорошо! Очень хорошо эты! — И в результате, от прилива восторга, разбила крошечную и хрупкую тарелочку для фруктов.
Мы поздно разошлись в тот вечер.
Уходя и толкаясь в маленькой прихожей, мы все обратили внимание на более чем легкий костюм Султаны: тоненькая осенняя драповая кофточка в такую стужу!
— Ведь этак немудрено воспаление схватить! — возмущается Вася Рудольф. — Подписку нам, что ли, сделать на покупку для нее теплого пальто.
— Подписку! А разве она деньги возьмет? — шепчет «молодая», пользуясь случаем, когда болгарка скрылась за дверью.
— А сапоги чужие ведь она носит и ест чужие обеды без спросу, — замечает Береговой.
— И картошки тоже, — добавляет Крымов лукаво. Вася Рудольф мгновенно краснеет.
— Нет, подписку сделать необходимо. Собрать денег и, чтобы она не знала от кого, послать ей, — говорит он тоном, не допускающим возражения.
— Ладно. У меня два рубля на восемь дней. Все равно не дожить до отцовской присылки. Жертвую один, — машет рукою Боб.
— За мной рупь — целковый считайте, — вставляет Федя.
— Собственно говоря… собственно говоря, я не прочь… но… — и, после усиленного копошения на дне своего кармана, Костя вытаскивает какую-то мелочь и, отсчитав на ладони, передает ее Рудольфу.
Мы все даем, сколько можем. Рудольф лезет в кошелек. Чувствуем все, что он даст много, гораздо больше, чем все мы.
"Молодые" сговариваются между собою и исчезают куда-то, а через минуту Маруся приносит белый конвертик и вручает Васе.
— От нас, — говорит она просто и улыбается.
Выходим на улицу по обыкновению гурьбою. Впереди, далеко перед нами, при свете фонарей, маячит высокая фигура в белом Ольгином платье и драповой кофточке.
— Вася, — говорю я, обращаясь к Рудольфу, — если она когда-нибудь узнает, что ты участвовал в складчине, да еще, кроме того, явился главным зачинщиком этого дела, ее самолюбие будет страдать. Тебе необходимо помириться с нею.
— Необходимо, — подтверждают все.
— Да?
Глаза у Рудольфа растерянные и смущенные. Он никак не ожидал подобного оборота дела. Корректный и благовоспитанный немчик до сих пор не может простить Султане ее скандала с ромовым пирожным.
— Иди, иди, брат, и мирись, как знаешь, — подталкивает его Володя Кареев.
— В самом деле, Вася Рудольф, что тебе стоит, а это будет красиво и благородно, — вступается Лили Тоберг.
— Конечно, — вторит ей Шепталова.
— Правда? А ты, Саня, что скажешь? — обращается он к Орловой, авторитет которой признает весь наш курс.
Она серьезно смотрит на него.
— Конечно, догони ее и протяни ей руку.
— Аминь! Да будет так! — басит Боб и вдруг с патетическим ужасом прибавляет:
— Лорды и джентльмены, а что если она вцепится в него?
Мы хохочем. Вася мчится галопом по тротуару и кричит во все горло:
— Султана! Подожди! Мне надо тебе что-то сказать!
Болгарка неожиданно останавливается посреди тротуара.
— Ну, кончено теперь. Погиб во цвете лет наш Василий, — острит Федя.
— Нда-а. Покажет она ему картошку, — соглашается Боб.
Но все опасения напрасны. Они возвращаются к нам, мирно разговаривая, как ни в чем не бывало. И все вместе мы продолжаем путь.
Каждую субботу "Ноев ковчег" останавливается на Кузнечном перед воротами дома, где я живу, и увозит меня в Пороховой театр. Приходится играть разные роли, начиная с четырнадцатилетних девочек и кончая семидесятилетними старухами, от драматических до самых комических. Вспоминаются слова «маэстро» о том, что артист должен уметь играть все.
Иные роли выходят у меня удачно, другие нет, но Дашковская и публика довольны мною, и я уже не порчу дела моим товарищам-артистам. И заработок мой увеличился немного. Теперь переводы отошли на второй план, и я отдаюсь любимому искусству — с постоянной мыслью о маленьком принце. Маленький принц!
Он подрос и окреп за эти два года. Прекрасно управляет своими ножками и умеет презабавно лепетать. «Сиятельная» нянька обращается с ним великолепно, зато мне самой делает жизнь невыносимой в полном смысле этого слова. Она не в меру требовательна ко мне, не считается с моими скудными средствами и желает во что бы то ни стало забрать меня в свои руки. Особенно же невзлюбила она Анюту и каждую секунду бегает жаловаться на нее.
— Я жила у ее сиятельства, княгини М., у графини К., и у баронессы Н., и у генеральши Р., и у адмиральши С. и должна терпеть дерзости от какой-то девчонки! — шипит она мне в ухо, пока я заканчиваю страницу перевода или штудирую роль.
— Ах, оставьте, няня. Ведь она нечаянно, — успокаиваю я, — ну, право же, нечаянно. Анюта! — усталым голосом зову я, — чем вы опять обидели няню?
Анюта смотрит на меня с минуту таким взглядом, точно она бенгальский тигр из Британской Индии, потом молча грозит в ту сторону, где предполагается сейчас местонахождение «сиятельной» няньки, а затем, выпустив из рук кастрюлю, заливается плачем.
— Царь Небесный! Мать Святая Богородица, Владычица, Заступница наша! Вот уж зелье-то к нам в дом попало! Жизнь мою изглодала она, баронесса эта. Кажинный день вспоминаешь Сашу. Ангел Господень была. Родная ты наша! Веселится, чай, теперь твоя светлая душенька на небесах!..
И она плачет горько, неутешно.
Саша! Светлая, милая Саша. Все уголки моей скромной квартирки еще полны твоим присутствием. О, если бы мертвые могли воскресать и возвращаться в прежнюю жизнь!
И приступ тоски заливает мое сердце.
Сажусь к окну и смотрю на улицу, на маленький палисадник, запушенный снегом и инеем, и перед глазами рисуется легкий, воздушный облик… Я вижу синие глаза Саши, ее румяное лицо, ее веснушки.
— Зачем ты ушла от нас? — твержу я чуть слышно. — Зачем? Зачем?
Чье-то легкое прикосновение к моей ладони заставляет очнуться.
Передо мной кудрявая светлая головка, пытливые серые глазенки и пухлый ротик, уже сложенный в плаксивую гримаску. Словом, он — маленький принц.
— Мамочка плачет? Не плачь, мамочка, а то Юрик заплачет тоже… — говорит он и бесцеремонно карабкается ко мне на колени.
О-о! Радость моя! Подхватываю его на руки, так что ножки его дрыгают в воздухе. Он с упоением визжит на всю квартиру. Потом тесно-тесно прижимаю его к себе так, что он морщит свой крошечный носик.
— Хочешь играть с мамой? — спрашиваю я.
Его глазенки сияют восторгом.
— Играть! Играть с мамочкой!
— В корабль?
— В корабль! — и первый бежит к широкой турецкой тахте.
Эта игра — наша любимая. И фантазия моя в ней неистощима. Все окружащее сразу перестает существовать для меня — «сиятельная» нянька, плачущая Анюта, маленькая квартирка, злободневные заботы, труд, ученье, Пороховые — все, кроме нас.
- Предыдущая
- 26/42
- Следующая
