Лягух - Хоукс Джон Твелв - Страница 28
- Предыдущая
- 28/33
- Следующая
– Monsieur?
—Madame?
Как всегда, к моему счастью, с этими словами обратилась ко мне Пласид, а не наша необъятная кормилица, притворявшаяся неучтивой. Пласид как бы невзначай улыбнулась и положила голую ладонь на голое бедро, перед тем как вновь резко поменять ногу, внеся сумятицу в положение своих рук, ножа, вилки и ballon. На то было две причины: во-первых, врожденная скромность Пласид вступала в противоречие с ее страстной натурой, как мне еще предстояло узнать. Однако эта внутренняя борьба наделяла девушку неодолимым шармом, совершенно далеким от той застенчивости, которую напускают на себя многие наши женщины, исключая, конечно, трех моих соотечественниц, пригретых, подобно Пласид, мадам Фромаж. И во-вторых, Пласид ждала в этом bistro меня. Представляете?
Она ждала меня – и только меня – в этой подпольной закусочной, куда, как была уверена мадам Фромаж, меня привлечет запах – запах! – и коротала время, обратите внимание, за rognons, поджаренными на сливочном масле, и за carafe красного вина. Она была моей провожатой, хотя нам следовало пройти всего лишь в соседний дом, но ее специально послали для того, чтобы она дождалась, нашла и отвела меня к самой мадам Фромаж. Эта женщина словно бы заранее знала, что я потеряю свой опознавательный клочок бумаги и только голод сможет преодолеть страх и смятение, которые охватят меня, когда я заблужусь в этом противном городке. И хотя Пласид, увидевшая меня первой, с самого начала обходилась со мной так, словно я был взрослым мужчиной, искавшим такую женщину, как Пласид, она тем не менее разглядела если и не лягушку, то хотя бы юношу, глубоко спрятанного во мне. Так что ее нервозность объяснялась по меньшей мере двумя причинами. Как только я сел за этот круглый столик, – очень маленький, надо сказать, и шаткий, – мое путешествие на самом деле завершилось.
– Monsieur!
—Madame!
Я говорил, что Люлю был племянником мадам Фромаж? И что я не первый пациент Сен-Мамеса, которого решили выпустить на свободу? Нет? Я и сам не в силах объяснить свой интерес к тем «причинам», которые породили эти новые жизненные обстоятельства, притом что я почти не интересуюсь всевозможными причинами и обстоятельствами. Что касается Армана, то он приложил все старания для того, чтобы меня парализовало на месте благодаря вину, а возможно, и rognons. И когда Пласид отодвинула стул, встала и протянула мне руку, мне было так больно, что лишь совершенно необъяснимая решимость позволила мне схватить эту руку и последовать за Пласид – так близко и так далеко! – туда, где, как я, естественно, полагал, находилось мое новое место работы. Вне всякого сомнения, Пласид ошибочно приняла эту боль в животе за двойственные чувства обычного молодого человека (каким я ей, должно быть, казался), впервые столкнувшегося с такой женщиной, как она. Прошу не забывать, что моя грудь колесом сулила недюжинную силу, а неопределенного возраста лицо пугало либо привлекало женщин, – хотя я редко встречал женщин, испытывавших неприязнь ко мне самому или тем более к Арману. Необходимо добавить, что Пласид первой раскрыла эротические качества Армана, – которые были тем острее, что принадлежали лягушке! – хоть я не собираюсь проводить различий между «сестрами», как их иногда называли. В отличие от меня, они каждую неделю получали из скаредных рук мадам Фромаж кругленькую сумму франков, которые, как всем известно, не имели в то время никакой ценности. Вообразите, скромница Пласид опосредованно принимала деньги от собственного мужа, который и был учителем пения!
Еще раз повторю: скромница! Она действительно вела себя с такой подобающей скромностью, что, оставаясь в чем мать родила или же застегиваясь на все пуговицы (если, конечно, столь короткая юбка не опровергает моего довода), она обычно прикладывала ладонь с растопыренными в виде морской звезды пальцами к своей грудной клетке, скрывая то, чего бы, возможно, не захотел увидеть ни один юноша или мужчина. Представляете? Выставлять напоказ груди и при этом прятать грудную клетку! Полагаю, Пласид стала бы моей любимицей, если бы я позволил себе выбирать между барышнями.
Что же касается мадам Фромаж [22], она свое имя получила, естественно, не при крещении, а благодаря любви к сыру, и это несомненный прорыв в области причин и следствий, если вы к ним так уж благоволите. Для меня же, как вы знаете, интересна не явная связь между потdeplume[23] этой женщины (если позволительно применить подобную фигуру речи) и ее привычным рационом, а, с одной стороны, благозвучие имени и, с другой – острота ее идефикса, который я довольно быстро перенял. Вообразите себе, как страдал Арман, а из-за него – и я сам! Можно ли измыслить более убийственную пищу для лягушки? И кто проявлял большую жестокость – Арман или Паскаль? Возможно, в конечном счете это была провокация, ведь подвергая пыткам свою упрямую лягушку, я наконец-то начал получать удовольствие от еды. Сам же Арман причинял мне в отместку неслыханную боль и впервые приобщился к той разновидности эротики, которая обычно свойственна лишь людям. Благодаря этому он как бы открыл для себя новые горизонты и в то же время поднял на новые высоты мою репутацию среди женщин. Этим объясняется суровость наших отношений: мы словно бы орали друг на друга с разных концов длинной доски, положенной на старую, поваленную набок маслобойку. Мы были неразлучной парочкой, хотя для мадам Фромаж и остальных женщин моя лягушка пока еще не имела никакого значения.
Я упоминал о том, что при разговоре шея мадам Фромаж издавала странный свист? Это была старая рана или увечье, полученное от наших врачей. Возможно также, у нее в шее была спрятана оловянная свистулька. Как горделиво она подчеркивала свою эксцентричную индивидуальность с каждым съеденным вонючим куском и с каждым произнесенным словом! Нужно ли добавлять, что для меня телесные повреждения милее богатырского здоровья? Что угрюмый городишко предпочтительнее любой веселенькой столицы на почтовой открытке? Да, я всегда придерживался эстетики своенравия. Всякий раз я выбираю груду булыжника вместо живописной деревушки или выжженный пейзаж вместо цветущего. Ведь пустыня сулит еще больше зелени, чем пышные заросли.
– Да он сам не свой, Пласид! Входи же, бедняжечка, входи!
Очередной этап, очередная глава моей жизни, и эти главы похожи друг на друга, как искривленный большой палец – на свой отпечаток. Ведь мадам Фромаж и ее четыре спутницы были всего лишь вариантами дорогой Матушки. А моего одноногого отца больше всего напоминал владелец черной военной фуражки, изредка висевшей на одном из оленьих рогов внушительной вешалки, которая смутно виднелась в углу нашего маленького фойе. Что же касается лягушачьего пруда, этого чуда природы, откуда я в известном смысле вышел, то он тоже имел своего двойника в это время и в этом месте, не допускавших и мысли о дереве или корове. Что в этом покрытом копотью клубке проволоки и на этих пустынных улицах могло приковать мое внимание с такой же силой, как лягушачий пруд? Ну, конечно же, мой коммутатор – бесподобная штуковина, начиненная пылью, электричеством и маленькими штепсельными вилками и дырочками. Она возвышалась на столе позади так называемой конторки, за которой я стоял изо дня в день, очарованный доверенной мне властью над коммутатором. Он соединял меня с номерами девушек, и вспыхнувшая лампочка величиной не больше гнилого зуба заставляла меня выдернуть одну из вилок и с предельной серьезностью вставить ее в розетку, на которую указывал этот внезапно зажегшийся маленький оранжевый огонек. Стоило мне услышать далекий голос Пласид, Блюэтты [24], Вервены или Беатрисы, и оранжевая лампочка угасала, подобно боли, о которой уже не помнишь, как только сожмешь вырванный зуб в своем детском кулачке. Там я сидел часами, сосредоточив все свое внимание на старинном коммутаторе, словно человек, играющий в шахматы в зимний день, пока не замечал крошечный огонек и поспешно присоединял необходимые проводки, а затем напряженно прислушивался к голосу той или иной женщины и выполнял ее распоряжения. Конечно, я находился в плену у этого механического прибора и проявлял тем больше внимания к его требованиям, чем дольше длилось молчание. Точно так же я когда-то зависел от лягушачьего пруда.
- Предыдущая
- 28/33
- Следующая
