Ирландский прищур - Хоукс Джон Твелв - Страница 20
- Предыдущая
- 20/24
- Следующая
Джейке! Виски!
Даже стоя на четвереньках, я поняла, что, наряду со всем прочим, послужила им дополнительным поводом к выпивке, словно они – ирландцы, каковыми на самом деле не являлись. В сумеречном свете я видела, как мимо меня проплыли ноги мистера Джейкса в черных брюках, снова потянулась к поросенку, который опять ускользнул от меня, хоть я и уцепила его за край уха, и закрутился вокруг меня кругами, пока я не схватила его за хвост, и услышала его визг, чего на самом деле быть не могло, и потянула его к себе, скользкого и горячего, еще хранящего жар углей. Не оставалось ничего иного, как затащить его к себе на колени и схватить в охапку, будто непослушного ребенка, – я так и сделала, и подняла его на грудь, уже всю измазанную его лоснящейся румяной корочкой. И, пошатываясь, встала. И своими собственными руками вернула его на блюдо, за что меня, кажется, поблагодарили или просто в унисон вздохнули, – так мне показалось, пока я машинально вытирала пот с лица, вымазав его еще больше жиром поросенка, который теперь лежал на блюде косо, ножками вверх, вместо того, чтобы лежать на брюшке, аккуратно поджав их под себя. На блюде он лежал так же, как и на полу, уж лучше бы они там лежали, подумала я и, как лунатик, побрела из этой холодной комнаты.
Поднявшись к себе, я скинула одежду и вытерлась ею начисто, затем надела ночную рубашку и улеглась в постель, чувствуя, как терзающий меня стыд перерастает в лихорадку, словно у малышки Марты, и понимая, что жар этот овладеет мною в ночной тьме.
Проснулась. Лихорадит. Но не настолько, чтобы не помнить о моральной стороне дела. Я должна перебороть свой страх перед собаками. Ни больше, ни меньше. Сей же ночью. Сей же час. Ждать я больше не могла. Пока я выбиралась, пылая, из-под жарких простыней и одеял, дыша въевшимся в них запахом жареной свинины, не переставая думала о том, что должна найти моего Тедди именно сегодня ночью, пусть меня хоть на куски разорвут. Шлеп-шлеп-шлеп-шлеп – наверное, это я сама шлепала босыми ногами по коридорам, затем вверх по великолепной, можно сказать, шикарной лестнице, как будто я только что прибыла из-за океана отдохнуть месячишко – нарядная, благополучная, подшучиваю над земляками, типа «Кто же был в постели, Пэдди?» – такую я как-то раз услышала от молодой хозяйки; кроме шлепанья босых ног я не произвела ни звука, пока с неестественной уверенностью шла по этим коридорам, этой шикарной лестнице, скорее, как ночная, однако невидимая посетительница, чем как гостья, которую молодая хозяйка готова была бы принять с распростертыми объятиями. До этого еще никто не пользовался парадной лестницей с ее изогнутыми перилами, такими же широкими или даже шире, чем на моем каменном мостике, прогнившими гобеленами и пылью, лежащей таким толстым слоем, что мне следовало бы стыдиться. Не знаю, с чего я этой ночью решила подняться по лестнице у всех на виду, кто бы там ни был, но я поднялась, в одной лишь ночной рубашке, которая настолько пропиталась потом из-за трепавшей меня лихорадки, что, например, мистеру Джейксу я показалась бы голой, да, впрочем, и любому другому, кто мог бы поджидать меня в темноте верхней площадки лестницы, однако там никого и не было. На верхнем этаже старого здания ночная тьма была настолько густой и глухой, что я не видела ни зги, хотя благодаря вынужденной беготне по зову колокольчиков я точно знала, где нахожусь, и останавливалась лишь затем, чтобы облизать губы, иссушенные той же самой лихорадкой, от которой я заливалась потом. Да, я знала, где нахожусь, на этот счет не могло быть ошибки, потому что оказалась там, куда меня могли впустить лишь по вызову, но не вызывали, да это и к лучшему, говорила я себе, пока двигалась к хозяйской спальне, в которую, как я уже сказала, никогда не заходила – уборку в ней миссис Грант, по ее словам, делала сама, а ночной горшок неизменно ждал меня у двери.
Собаки? Где вы, собаки?
Полагаю, что лишь под воздействием лихорадки я набралась храбрости, чтобы пойти, так сказать, прямо в зубы собакам, – правда, я их не слышала и всю ночь не видела никаких признаков псов, будто злоба, не оставлявшая их даже во сне, была слишком сильной, чтобы обрушивать ее на такую непоследовательную девчонку, как я, одетую лишь в поношенную ночную рубашку своей молодой хозяйки, в которой я выглядела, как уже сказала, практически голой. Или, может, молодая хозяйка их отозвала?
Где вы, собаки?
Конечно, я их и не замечу, соберись они прыгнуть на меня, незадачливую самозванку, три или четыре зверя, ростом с меня и тяжелее, с единственным намерением разорвать меня на куски быстро, яростно и молча, несмотря на лай и рычанье, с тем бешенством, что копится в собаках, содержащихся в доме, по крайней мере – в таком огромном и малолюдном доме, как Большое Поместье. Но и я не издам ни звука, поверьте. Ни крика боли, ни зова о помощи, будто здесь нет ни души, чтобы услышать и прибежать ко мне. Только скрежет клыков, их тела, безволосые или почти безволосые, разгоряченные еще больше, чем я, – это уж точно, – они быстро разделаются со мной так, что от меня останутся лишь куски рваной ночной рубашки и пятна крови.
Собаки? Собаки?
Была ли я настолько глупа, чтобы обращаться к моим несостоявшимся убийцам, подзывать их к себе в моем фактически полубезумном состоянии, когда мне было наплевать на тот ужас, который подпитывал пожиравшую меня лихорадку? Была. Была, так бы я сказала моему исповеднику, будь у меня возможность опуститься на колени перед его окошком, но ее не было. Лучше покончить с этим побыстрее, хотя мне отчаянно хотелось избежать мгновенного, но ужасного конца – конца дикого маленького животного, придушенного и разорванного на куски стаей огромных гончих, появившихся ниоткуда, а затем скачками убегающих со склизкими кусками в пастях, доказательством содеянного для тех, кому это может быть интересно. Вроде лоскутов моей ночной рубашки, если кто-нибудь вообще их заметит. Где вы, собаки?
Была ли я настолько глупа, чтобы войти посреди ночи в ту запретную для меня комнату и, как дурацкое привидение, подойти прямо к великолепной кровати с провисшим балдахином – самому крупному из наполнявших комнату громоздких предметов, которые я едва могла рассмотреть? Была. Я сделала это без колебаний и не думая о чувствах Тедди, который, как мне представлялось, мог лежать в этой, похожей на огромную лодку постели с прикорнувшей рядом молодой хозяйкой. Точно. Размениваю свой разум на бредовые мысли, будто на мелкие монетки для нищих? Или теряю целеустремленность и набираюсь безумия, как и весь этот дом? Ничуть. Совсем напротив. Поскольку в раскаленной глубине все разгоравшейся горячки я по-прежнему охраняла озерко нетронутого здравого смысла, от которого и питался мой рассудок, борясь с окружающим меня все эти дни и ночи, особенной этой, безумием. Так что, если моя цель и заключалась в том, чтобы найти Тедди и сразу, этой же ночью, увести его отсюда, и если молодая хозяйка решила называть моего Тедди Млудом и обращаться с ним соответственно, тогда, – если одно вытекает из другого, что, конечно же, не так, – где ж мне еще искать Млуда, как не в хозяйской спальне? Что касается того, чтобы застать их вместе и пережить смущение, не менее ошеломляющее, чем страх перед собаками, чего мне очень, как я уже говорила, хотелось, остатки здравого смысла подсказывали мне, что шанс весьма невелик: ну какой смысл молодой хозяйке делить ту постель, что сейчас возвышалась передо мной, со своим папочкой? Хотя, конечно, ее папочкой – я понимала это даже в горячке – он не был, как и не был вообще чьим бы то ни было папочкой, как и все они, это может подтвердить любая сирота. Ни папочки, ни мамочки. Так что, входя в эту комнату, я дурочкой не была.
Кто же был в постели, Пэдди?
Я остановилась. Покачнулась. Засомневалась. Оттуда, где я стояла, до кровати не дотянуться. В спальне, лишенной света, была лишь плотная темная масса, в которую не попадало ни лучика, ведь шторы были плотно задернуты – фактически они висели задернутыми с того времени, когда перестал существовать некий старый джентльмен Млуд из тех времен, так я полагаю. Вот здесь стояла я, а там – кровать с провисшим балдахином в спальне, самой большой в Большом Поместье и самой пыльной: последнее рождало сомнения в правдивости миссис Грант, утверждавшей, что она ее убирала, либо сомнения в ее квалификации как горничной, за что ее, быть может, и перевели на кухню. После чего я вспомнила о ночном горшке, услышала шорох из огромной постели, все поняла – меня как холодной кувалдой, скажем, огрели, и внутри все у меня похолодело.
- Предыдущая
- 20/24
- Следующая
