Саша и Шура - Алексин Анатолий Георгиевич - Страница 7

• Предыдущая
• 7/39
• Следующая

Я, конечно, был очень рад за свою маму, был очень доволен, что она всегда так хорошо училась, но настроение у меня всё же испортилось. Я сразу решил, что буду писать диктанты без всякой дедушкиной помощи. И вообще ни слова не скажу ему о своей двойке, ни слова!

Дедушка задавал мне много разных вопросов, а я подробно рассказывал ему про здоровье мамы, и папы, и папиной мамы, то есть моей бабушки… А потом я поскорей лёг в постель, пока дедушка не добрался до моего собственного здоровья и до моих отметок.

Но заснул я не скоро. Я думал о своих занятиях. И ещё я завидовал Саше: у него есть тайна! И какое-то очень важное, таинственное дело! А вот у меня, кроме переэкзаменовки, никаких таинственных дел не было.

Потом я с грустью подумал о том, что за весь день не сделал ни одного упражнения, не написал ни одной строчки диктанта и не выучил ни единого правила. Я быстро произвёл в голове кое-какие перерасчёты и пришёл к выводу, что теперь мне нужно будет заниматься не три часа в день, как я думал утром, а три часа и десять минут.

Странно бывает просыпаться на новом месте. Сперва, в самый первый миг, не можешь понять, где ты и что с тобой. Потом, конечно, вспоминаешь – и становится как-то грустно, одиноко.

Просыпаясь дома, я всегда видел в окне молодое деревце неизвестной породы. По крайней мере, никто из мальчишек в нашем дворе не знал, как оно называется.

Осенью, в дождливые дни, деревце прижималось к окну своими голыми ветками, такими ниточнотонкими, что их можно было принять за трещины на стекле. А весной деревце покрывалось зелёными, похожими на сердечко листиками.

Дальше, за деревцем, за двором, я привык видеть недостроенный дом с пустыми, незастеклёнными окнами – весь в деревянных лесах. Мне казалось, что дом этот строится всю мою жизнь. Его и правда начали поднимать много лет назад, а потом почему-то бросили. Об этом даже в газете статья была.

А в это утро передо мной было не окно, а белая стена, увешанная разными замысловатыми полочками и деревянными фигурками животных, как будто здесь устроили выставку нашего школьного кружка «Умелые руки».

Всё это была дедушкина работа.

– А с лобзиком – преотличнейший отдых, – ещё накануне вечером объяснил мне дедушка. – Руки работают, а нервы спят.

Окно было сзади, над головой. Мама никогда не разрешала так спать, говорила, что в голову надует. А вот дедушка (доктор!) сам предложил поставить раскладушку возле окна.

– Преотличнейшая будет вентиляция! – уверял он.

Дедушкина кровать была уже застелена. «Неужели так рано ушёл на работу?» – подумал я. Но тут же заметил висевшую на стуле самодельную палку, на которой были выжжены при помощи увеличительного стекла разные причудливые узоры. Часы показывали семь утра. Это были самые обыкновенные ходики. Но дедушка вставил их в красивую резную оправу из дерева, тоже самодельную, так что виден был один только циферблат.

Мне показалось, что кто-то за моей спиной, крадучись, с тихим шорохом лезет в окно. Я быстро вскочил и увидел, как загорелая рука положила на подоконник две газеты и письмо. Газеты «Правда» и «Медицинский работник» были вчерашние. Я взглянул на письмо и тут же узнал крупный, аккуратный и разборчивый, как у девчонок-отличниц, мамин почерк. Письмо было адресовано Саше Петрову, то есть лично мне. Я хотел разорвать конверт, но тут послышался голос дедушки:

– Подожди, подожди! Давай марку исследуем. Дедушка стоял на пороге но пояс голый и растирался мохнатым полотенцем.

Несколько минут он произносил одно только слово: «Хор-ро-шо-о! Хор-ро-шо-о!» Потом надел пенсне, взял у меня конверт и стал разглядывать марку.

– Да, ничего нет лучше утреннего обтирания. Так-с… – Он артистически ловко отделил марку от конверта. – Вообрази, все зубчики уцелели, все до одного! Плотина Днепрогэса! У меня ещё не было такого экземпляра..

С виду дедушка Антон был старик как старик (палка, пенсне, жилет с цепочкой), но в то же время в нём было много молодого, мальчишеского: он собирал марки, обтирался холодной водой, выжигал и выпиливал по дереву. На полке стояли самодельные шахматы (тоже дедушкиной работы), в которые, как предупредил дедушка, мы обязательно будем играть, «потому что шахматы – преотличнейшая гимнастика для человеческих мозгов». Спал дедушка на узкой деревянной кровати и укрывался одной только простынёй.

Пока дедушка одевался, я читал вслух мамино письмо.

– «Дорогой Саша! – писала мама. – Как только мы с бабушкой вернулись с вокзала, так сразу я села писать письмо. Ведь я забыла предупредить тебя о том, что Белогорка – очень опасная река. Там много ям и воронок. Так что, прошу тебя, не уходи далеко от берега…»

– А ты что, плаваешь плохо? – спросил дедушка.

– Да нет… Просто мама боится.

– «Боится»! – Он покачал головой. – Сама-то, поди, Белогорку нашу по десять раз переплывала. Забыла, что ли, как девчонкой была?

Я стал читать дальше и убедился, что мама решила вконец опозорить меня перед дедушкой.

– «Кушай в одно и то же время! – писала она. – Это самое важное. И ни в коем случае не пей воду из колодца!..»

Дедушка в это время сидел на кровати и, покрякивая, натягивал ботинок. Он так и застыл, пригнувшись всем телом к вытянутой ноге.

– Кушать в одно и то же время – весьма полезно. Присоединяюсь! Но в чём же, скажи на милость, колодезная вода проштрафилась? Преотличнейшая вода! Как врач рекомендую и даже прописываю! – И, продолжая натягивать ботинок, он проворчал: – Сама-то всегда к колодцу бегала! И никогда, слава богу, не болела.

Но самое неприятное в мамином письме было дальше.

– «Ты, Сашенька, гуляй, играй с товарищами, – писала мама. – Но в то же время…» – На этой фразе я споткнулся и замолчал: дальше мама писала о моей переэкзаменовке и о том, как упорно я должен пыхтеть над учебниками.

– Что там «но в то же время»? – спросил дедушка, надевая жилет. – Разобрать не можешь? У Марины ведь, кажется, каллиграфический почерк. Не скажешь даже, что докторская дочка.

– А у докторов разве плохие почерка? – спросил я с наигранным интересом, лихорадочно соображая, что же делать дальше.

– У докторов почерки прескверные: пишут истории болезни, рецепты – торопятся. Вот и выходят каракули. Дай-ка я тебе помогу разобрать.

– Да нет, уже всё понял, – остановил я дедушку. И стал горячо, прямо-таки вдохновенно сочинять: – «Но в то же время ты, Саша, должен заботиться о своём дедушке! Ты должен во всём помогать ему. Не забывай, что он уже старик…»

– Что, что? – насторожился дедушка и даже палкой слегка пристукнул. – Так прямо и написано: «старик»? Дай-ка я посмотрю!

– Нет, нет, ошибся! – вновь остановил я дедушку. – Тут написано не «старик», а «привык»… Значит, так: «Не забывай, что он уже привык жить один, и поэтому не утомляй его, не шуми, не надоедай!»

Для правдоподобности я закончил письмо так, как закончила его сама мама:

– «Целую тебя, Сашенька. Поцелуй и дедушку. Я ничего не написала ему и о нём, потому что думаю послать ему завтра отдельное письмо…»

– Как же – ничего не написала? – удивился дедушка. – Ты ведь только что читал…

– Забыла, наверно, – предположил я. – Просто забыла.

И поскорей сунул письмо под подушку.

Дедушка покачал головой и недовольно подёргал цепочку от пенсне:

– Да, память, поди, прескверная стала. Ей бы самой приехать сюда. Отдохнуть от шума, от города…

Дедушкина палка бойко пересчитала ступеньки крыльца и, прикоснувшись к земле, как бы потеряла голос.

Я остался в комнате один. И сразу, подгоняемый маминым письмом, решил сесть заниматься. Чтобы убедить самого себя, что заниматься я буду очень серьезно, я разложил на столе сразу две тетради, учебник грамматики и томик Гоголя. Я решил тренироваться на гоголевских текстах, чтобы было одновременно и полезно и весело. К тому же учительница говорила нам, что у Гоголя попадаются фразы, очень трудные для двоечников.

• Предыдущая
• 7/39
• Следующая