Облава - Хомченко Василий Фёдорович - Страница 5
- Предыдущая
- 5/37
- Следующая
– Выпил бы.
– Так нету. Мы с батюшкой позавтракали простоквашей.
Сорокин ел, а Прося, сложив руки на высокой груди, смотрела на него с любопытством и уважением: ей нравилась непереборливость гостя.
– А Катерина где? – спросил Сорокин.
– Лечить пошла Анаховниного мальца. Кровавка у него… ну, эта, дызинтерия.
– Катерина замужем?
– А то как же. Да мужа-то, прапорщика, германцы на войне забили. Сынок у неё есть, Пронька. В Гомеле. Такой разумненький, столько стишков на память знает. Как станет рассказывать…
Позавтракав, Сорокин посидел в саду на лавочке. Решил сходить в церковь, когда там кончится служба.
Прося кормила кур, скликала их громко, визгливо, и куры сломя голову мчались из сада и с улицы на её клич.
Послышались звуки гармошки и бубна. Сорокин вышел на улицу посмотреть, что там за гуляние. Шла небольшая ватажка парней и подростков. Впереди гармонист и ещё один, с бубном. А девчат было всего две, что немало удивило Сорокина, и обе в красных «делегатских» косынках. У гармониста на кепке – красный бантик. Гармонист и тот, с бубном, распевали частушки. Все частушки были про попов и про церковь, видно, сочинялись самими же исполнителями.
тонким голоском начинал гармонист, а бубнач басовито завершал.
Выглянула из калитки Прося, трижды плюнула в сторону шествия:
– Тьфу, тьфу, тьфу, антихристы, чтоб у вас языки поотсохли, чтоб вас припадок хватил, касамольцы проклятые!
Сорокин и сам уже понял, что это были сельские комсомольцы. Стало интересно понаблюдать за ними, и он двинулся следом.
Звонили колокола, сзывая на заутреню. Было воскресенье, и люди уже прошли в церковь, деревня опустела, по улице двигалась только эта шумная молодая ватага, и считалось это, конечно, антирелигиозной демонстрацией.
Кресты и купола церкви ярко горели на солнце, слышалось слаженное пение церковного хора.
Комсомольская группа подошла к церкви, гармошка и бубён умолкли. Одна из девушек, Анюта, как позднее узнал Сорокин, секретарь комсомольской ячейки, присланная из уезда, вышла вперёд и, обращаясь к участникам шествия, начала речь:
– Товарищи комсомольцы деревни Захаричи. Пролетариат, взяв власть в свои мозолистые руки, проводит в жизнь свои порядки. Но у нас есть враг. Это – религия. Поповщина забивает головы людям всякими богами, пеклом, раем. Буржуев и панов мы разогнали, теперь очередь за попами. Уездный исполком постановил закрыть захаричскую церковь, из церковных колоколов и крестов наши пролетарии-рабочие отольют плуги и винтовки. Сейчас сюда придут уполномоченные исполкома, чтобы исполнить постановление. Вы, товарищи комсомольцы, проголосовали за то, чтобы закрыть церковь. И давайте ещё раз проголосуем. Кто за это, поднять руки, – и сама подняла первой.
Говорила Анюта громко, сколько хватало голоса, и конечно же, речь её была обращена не столько к комсомольцам, как к тем из верующих, кто стоял в это время у входа в церковь.
А служба в церкви шла. Сорокин ждал и её конца, и прихода уполномоченных. Хотел посмотреть, как будут закрывать церковь, с чего начнут. Если поступят, как он уже видел в других местах: повесят свои замки, чтобы потом, со временем выбросить церковное имущество, снять кресты, то он сможет все осмотреть и позаботиться, чтобы самое ценное не было уничтожено. Посмотрел и на кресты, подумал с сожалением, что без крестов нарушится целостность архитектурного облика церкви.
Гармонист снова заиграл, бубён забухал. Анюта принялась размахивать руками – дирижировала. Затянула какую-то песню. Сперва пела одна, потом её поддержало ещё несколько человек. Она очень старалась и больше, как видно, ради уполномоченных, которые вот-вот должны были подойти.
«Только бы не стали закрывать церковь во время службы», – забеспокоился Сорокин. Боялся взрыва возмущения. Волнение и тревога охватили его. Чуял, что мирно, гладко такое закрытие не обойдётся.
в который уже раз начинала Анюта.
Анюта, как решил, приглядевшись, Сорокин, была и не из городских, и не из деревенских, росла где-то посерёдке – в местечке. Грамотенки у неё мало, но нахваталась верхов на разных митингах, сходках, должно быть, и песня эта оттуда. Курносая, с веснушками на лице, с сильными руками, привычная, конечно, к физическому труду, с блекло-серыми волосами, хвостики которых торчали из-под косынки, Анюта была из тех девчат, которых обычно парни обходят вниманием. Серенькая, неприметная девчонка-воробышек. А она, глупенькая, ещё и старалась, чтоб в ней было как можно меньше женственности, – подражала, возможно, какому-то своему начальнику.
Сорокин спросил у неё, что за песню они разучивают.
Анюта ответила охотно:
– Это товарищ Злотина сочинила.
– А кто она, эта товарищ Злотина?
– Не знаете? – удивилась Анюта и осуждающе нахмурилась. – Наш уездный комсомольский вожак. Она же и частушки про попов сочинила.
– Спасибо.
– Приврев, а не спасибо.
– Простите, не понял, – в самом деле не понял Сорокин.
– Спасибо – это «спаси бог». А с богами нам не по пути. Вот и заменили на «приврев» – привет революции. И в Москву написали, чтоб декретом провели новое приветствие.
– Вот оно что, – усмехнулся Сорокин. – Не слыхал.
Вскоре подошли к церкви Булыга, молодой хлопец в кожанке, смуглый, скуластый, с узкими глазами-треугольничками и низенький да ещё и сгорбленный мужчина в пенсне. У этого низенького был большой красивый портфель с блестящими медными пряжками, угольниками и замками – видимо, реквизированный у какого-то буржуя.
– Здрас-сте, товарищ Лагин, – поздоровалась с мужчиной Анюта и первая протянула руку лодочкой. – С комсомольцами и частью сознательной молодёжи противоцерковная работа проведена. Все они за постановление исполкома.
– Правильно, – похвалил её Лагин, и Сорокин понял, что это и есть главный уполномоченный, приехавший закрывать церковь.
Булыга был в своём неизменном бушлате, в тельняшке, кепку держал в руке. Лицо мрачно, нахмурено, густые брови то и дело сползали вниз, сходились на переносице, и тогда казалось, что он вот сейчас разразится криком, руганью.
– Служба идёт? – спросил Лагин. – Конца ждать не будем. В присутствии верующих и объявим декрет. Это и будет актом пропаганды против религии.
– Подождать конца надо, – сказал Булыга, глядя сверху вниз на Лагина. – Ты не знаешь нашу публику.
– Значит, товарищ председатель, плохо агитируете вашу публику. А её давно уже надо было настроить по-советски. Пошли!
Смуглый хлопец в кожанке молчал и посматривал то на Булыгу, то на Лагина, как бы силясь угадать, кто из них прав. «Видно, татарин, а то, может, от Батыя родословная тянется», – подумал о нем Сорокин.
– Пошли! – повторил Лагин и первым направился в церковь, размахивая портфелем.
За ним поспешили Анюта с комсомольцами, хлопец в кожанке. Булыга и Сорокин вошли последними.
Служба шла. Отец Ипполит, видно, заканчивал проповедь. Густо пахло ладаном и воском от свечей.
Лагин, хлопец в кожанке и несколько комсомольцев стояли в шапках. Булыга, как заметил Сорокин, снял кепку ещё в притворе.
– Итак, дорогие мои парафияне, – говорил отец Ипполит, – бог беспределен и непостижим, и лишь одно в нем постижимо – его беспредельность и непостижимость. А то, что мы говорим о боге утвердительно, показывает нам не естество его, а лишь некую сторону его естества, ибо он есть нечто из числа явлений, существующих в силу того, что он выше всего сущего, выше даже самого бытия…
- Предыдущая
- 5/37
- Следующая
