Ох уж, эти детки! - Верещагин Олег Николаевич - Страница 7

• Предыдущая
• 7/36
• Следующая

Капитан Климова считала, что пить и иметь детей — аморально, подозревала всех предпринимателей в противоправной деятельности, а мужчин вообще считала сволочами.

Сусанин-старший недолюбливал трезвенников, терпеть не мог предпринимателей и сторонился ментов. Его жена просто считала просто местными людьми тех, у кого меньше трех детей и кто не имеет огорода минимум пять соток.

Короче говоря, дружба домами и семьями провалилась. Но знакомство все-таки состоялось, и одним из его результатов было то, что все четверо наших героев без каких-либо осложнений могли бывать дома у своих друзей. Предпочитали они, впрочем, проводить время в штабе или еще где-то — может быть по тому, что в глубине души все-таки понимали: уж очень разные у них дома и семьи…

…Полутороэтажный (внизу гараж и кладовки) дом Ковалык стоял за декоративным забором и выделялся среди соседних жилищ современным внешним видом. Охраны при доме мать Макса не держала, поэтому дом встретил всех четверых полной тишиной. Федька часто спрашивал себя, каково тут Максу в одиночестве? Их с отцом дом, доставшийся по наследству от отцовских родителей, тоже был немаленьким, но никогда не производил впечатления чистого, ухоженного и стерильного склепа. Федька думал об этом смутно и неясно, но где-то догадывался: Макс не очень-то счастлив дама. Нет, мать его, конечно, любила. Ни в чем не отказывала (настолько ни в чем не отказывала, что оставалось удивляться, как Макс сохранились скромные запросы и не превратился в избалованного и высокомерного мерзавчика) — но… Федька по многу месяцев не видел своего отца, но никогда не ощущал себя одиноким. А Макс со своей матерью жили словно бы через прозрачную стеночку, невидимую и… и непробиваемую.

Однако сейчас мощный компьютер Макса был очень кстати. Вооружившись банками с лимонадом (колы, фанты, и пепси в своей компании среди ЮКов, Федька настрого запретил под угрозой кулачной расправы), все расселись вокруг навороченного стола и почтительно наблюдали, как Максим, включив аппаратуру, размещает на сканере тканевый лоскут. По черному экрану мельтешили золотые вычурные буквы старинного алфавита, то группируясь в слова, то рассыпаясь — работала программа "Кириллица".

— Домотканый лен, — сказал Макс, не поворачиваясь — его плечи под майкой были подняты и окаменели, выражая крайнее напряжение, — возраст больше полутысячи лет… Вот это находка, ребята!

— А что было пол тысячи лет назад? — тихонько спросила Саша, толкнув локтем Федьку. Тот задумался, потом ответил:

— Смутное время… Безвластье всякое, поляки, шведы, бандиты.

— Короче, как сейчас, — подвела итог Саша. — Это я вспомнила. Потом пришли Пожарский и Минин и спасли Россию. Тогда еще первого Романова на престол посадили.

— Есть, — Макс расслабился и нажал «печать». Принтер под столом щелкнул, загудел, из щели один за другим несколько листков с распечатанным текстом. — Вот. Программа буквы перевела, а всякие там обороты, словечки — не все, так что вникайте… Читать?

— Нет, в туалет с ними сходить! — взвился Юрка, сминая пустуют лимонадную банку жестом супермена, завязывающего узлом рельс.

— Это успеется, — непрошибаемо ответил Макс. — Слушайте и не перебивайте… — он кашлянул и начал читать…

…Пишу я, раб Божий Кузьма, в лето 7120-е. великим поспешением пишу, кровью своей вместо чернил-то — смерть чую неминучую, а обсказать надо… С жизнью оставаться нет охоты, хоть волком вой. И горько мне, что не довел я до конца дела великого, важного, что на мне одном осталось.

Было нас десяток и еще пять стрельцов городовой сотни с сотником нашим Никифором Бучиным. и везли мы, грешные, воронинскими чащобами казну, людишкам местным, охотникам до поселянам, сборную по зову Кузьмы Минича Сухорука на отражение ляцкой напасти, везли в Рязань-город. Велика казна, я столь грошей за всю жизнь и умыслить не мог, а нас мало. И ехали с великим бережением и с молитвою, потому слышно: ватага лисовичков по нашим местам рыщет, аки воли след вьют, ходят, может, казну нашу прослышали. Так правдой и оказалось. Третий ден пути лесной дорогой налезли на нас ляхи куда боле сотни. И товарищи мои смертный бой приняли, а меня, несчасливца, Никифор Бучин отринул от честной смерти и послал в ухорон с казной. не хотел я уходить, да сотник приказом приказал. Ехал я и слезами плакал, стыда не боясь, что неволей братьев покинул. А по вечеру был я в обрат и видел их порубленых смертно, и лисовички над их телами ругались, раздев, и мертвых за ноги к деревам прибили, а коих взяли под ранами, числом трое, у тех на грудях костры жгли и свинец расплавленный во рты лили, казны домогаясь. И их я тако же видел, нагих, изувеченных, и неприбранных обычаем. И дядьку Никифора видел поколотого, и внове плакал, а опосля пошел лесом один — с подводой, лошадью, да казной.

А шел я, раб Божий Кузьма, лесом два десятка ден, да еще ден сверх, великим опасением, шел, где один диекий зверь ходит. И ел ежа, и змею ел, и всяку нечистую ядь, что православному есть невелено, ел по тяжкому голоду, и без сна вовсе измучался — темным временем лежу под подводою, с пищали руки не снимаю; сучок в лесу вздрягнет — а мне чудится, убогому: подбираются недобрые люди. А от тех воровских ляцских людей были мне докука и опасение, так что и вздохнуть немочно иным временем. Пуще смерти страх был — сгину, и сгинет со мной казна немалая, что людьми нашими на доброе дело по грошику собрана. Еду лесом, а сам-то молюсь: дай, Господи, сгинуть, а то ведь встану на том свете перед товарищами полегшими, будут они мне в глаза плевать, а я утереться не осмелюсь, раз не сберегу богатства для дела нашего… А беси-то так и вьются вкруг, так в ухо шепчут: бросай путь, заворачивай куда-нито, с той казной проживешь боярином, безбедно,

сыто да в роскоши! Сплюну им в харю за плечо, перекрещусь, да и дале еду.

Да вот видно и не доехать мне. Вчерашним-то днем стрелили по мне из пищали скровзь листву на броде, и вошел свинец мне в бок — глубоко-т. А следом ляцкие воинские люди числом четверо из лесу на меня псами злыми кинулись. Взмолился я Господу, и дал он мне силу: стрелил я по ляхам тем из пищалей, из обоих пистолей, и двух до смерти застрелил. А другие двое налетели на меня, и шаблями по голове били, и по рукам, коими закрывался, и отсекли мне клок кои с волосом да ухом левым, и персты на шуйце отняли. А я, сирый, боли не вчувствовал, и бок-то зажал рукавом, и стоял, и шаблей от н6их с подводы отмахивался, и одно кричал: "Господи, помоги!" И внове Господь дал мне силу, и срубил я людишек ляцких до смерти. А после нутро изверг и без разума упал, и лежал долго — так-то тягостно было людей живых саблей пластать… Прости их Господи, как простил врагов своих, ибо и эти не видели, что творили, и сгинули на чужой земле — пожалей их…. А мне идти дальше вовсе невмочно. Схороню казну, пока есть какая сила, да и поеду легко к людям — даст Бог, выберусь к православным, и им передам грамотку эту и тайну великую и путь обскажу. А коль и того не возмогу — спрячу грамотку где-нито. Простится ли мне — не ведаю, а только что мочно было — сделал я, теперь же сил не стало, видит Бог, и простите мне грех мой, братия убиенные. Мне ответ держать, не довез я казну. Помоги, Господи, к людям выйти и слово сказать единое, а там бери меня к себе. Как будет светлый государь на Руси, так он отца моего и мать, и сестер младших защитой не оставит. Горько, что не увижу их более. Умираю я, раб Божий Кузьма сын Иванов, шестнадцати годов отроду, за Русь, за веру православную. Худым словом не поминайте. Русскую землю Бог от напастей спасет. Аминь….

… В комнате Макса наступило полное молчание, только сердито и асуплено сопел Юрка. Всем четверым живо представился дремучий, лес и окровавленный человек, почти их ровесник, сидящий на телеге. Вот он выводит последнюю строчку — своей кровью на клочке ткани, отпоротом от рубахи — мутным, пропадающим взглядом смотрит по сторонам и, придерживая бок замотанной тряпкой рукой, сползает с подводы. Стоит, покачиваясь, потом берет лошадь под уздцы и ведет в чащу. Он так и не доберется до….

• Предыдущая
• 7/36
• Следующая