Кирклендские услады - Холт Виктория - Страница 2

• Предыдущая
• 2/64
• Следующая

Стоя в сумрачном холле, не проведя в родительском доме и пяти минут, я ощутила тоску и желание убежать.

Ах, если бы здесь был дядя Дик, я чувствовала бы себя совсем по-другому…

Дом сомкнулся вокруг меня. Оказавшись в своей комнате, я первым делом подняла жалюзи, впустив солнце, и распахнула окно. Отсюда, с верхнего этажа, открывался чудесный вид на вересковую пустошь, и настроение у меня немного улучшилось. Окружающий пейзаж совсем не изменился и по-прежнему восхищал меня; я вспомнила, как в детстве любила скакать здесь на своем пони, пусть даже в сопровождении одного из конюхов. Когда дядя Дик бывал дома, мы выезжали вдвоем и пускали лошадей в галоп, так что ветер свистел в ушах. Случалось, мы заглядывали в кузницу Тома Энтвистла подковать лошадь, и я сидела на высоком табурете, вдыхая едкий дымный запах и отхлебывая из стакана домашнее вино. От вина голова у меня слегка кружилась, и это очень веселило дядю Дика.

– Ох и шутник же вы, капитан Кордер, – говорил ему тогда Том Энтвистл.

Дяде Дику хотелось воспитать меня по своему образу и подобию, а поскольку и я мечтала о том же, мы с ним отлично ладили.

Вспомнив былые прогулки, я решила завтра же отправлюсь на пустошь... на сей раз – одна.

Каким же длинным показался мне тот первый день! Я обошла дом, заглядывая во все комнаты – сумрачные комнаты с занавешенными окнами. У нас было две служанки – обе уже немолодые, они казались бледными копиями Фанни, что, впрочем, было неудивительно, ведь она сама выбрала и вышколила их. Двое младших конюхов помогали Джемми Беллу, они же ухаживали за садом. Мой отец не имел профессии, он был тем, что обычно называется джентльменом. С отличием закончив Оксфорд, он некоторое время преподавал, потом увлекся археологией и занимался раскопками в Греции и Египте, первое время после свадьбы моя мать сопровождала его в этих поездках, но перед моим рождением они осели в Йоркшире, отец собирался писать научные труды по археологии и философии, кроме того, у него был талант к живописи. Дядя Дик частенько говаривал, что мой отец, на беду, слишком одарен, в то время как у него, дяди Дика, не было выбора, вот он и стал простым моряком.

Как часто я жалела, что дядя Дик не мой отец!

Дядя жил с нами в перерывах между плаваниями. Он навещал меня в пансионе. Помню, как он стоял в прохладной приемной с белеными стенами, куда его провела мадам директриса, – ноги расставлены, руки в карманах, на лице уверенность победителя. Мы с ним очень похожи, и я убеждена, что под дядиной бородой скрывается подбородок столь же острый, как мой.

Когда я подошла, он сгреб меня в охапку и поднял высоко, словно маленькую девочку. Впрочем, не сомневаюсь, что он будет проделывать то же самое, и когда я стану древней старушкой. Таким способом он выражает свою любовь ко мне.

– Тебя здесь не обижают? – спросил он, и в глазах его вдруг сверкнула готовность разделаться с любым, кто осмелится плохо со мной обойтись.

Усевшись в наемный экипаж, мы отправились в город, побывали в модных магазинах и купили мне новые платья: дядя видел нескольких девочек из моего пансиона, и ему показалось, что они одеты элегантнее, чем я. Милый дядя Дик! После этого он стал присылать мне щедрое содержание, благодаря которому я и вернулась домой с полным чемоданом нарядов, сшитых, как уверяла дижонская couturiere[1], по последней парижской моде.

Однако сейчас, стоя у открытого окна и глядя на пустошь, я понимала, что одежда мало влияет на характер человека. Даже модные парижские туалеты не делали меня похожей на моих школьных подруг. Дилис Хестон-Браун предстоял первый в ее жизни лондонский светский сезон; Мари де Фрес войдет в парижское высшее общество. Мы были особенно близки и, расставаясь, поклялись друг другу в верности до гроба. Но я уже начала сомневаться, суждено ли нам еще когда-нибудь встретиться. Должно быть, сказывалось влияние Глен-Хауса и окружавших его суровых равнин: здесь приходилось смотреть в лицо правде, какой бы неприятной и неромантичной она ни была.

Первый день тянулся бесконечно. Путешествие из Дижона было таким интересным, наполненным впечатлениями, а здесь, в угрюмой тишине дома, казалось, ничто не изменилось со времени моего отъезда. Если же перемены и были, то объяснялись они только тем, что я теперь смотрела на все глазами не ребенка, а взрослой женщины.

Ночью я никак не могла уснуть. Лежа в постели, я размышляла о дяде Дике, об отце, о Фанни, о слугах. Как странно, что отец женился и имел дочь, а дядя Дик остался холостяком... В детстве я часто замечала, как Фанни поджимала губы при упоминании о дяде Дике, показывая, что не одобряет его образ жизни и испытывает тайное удовлетворение при мысли, что он плохо кончит. Теперь я догадывалась, что она имела в виду. Если у дяди Дика не было жены, это отнюдь не означало, что он не интересовался женщинами. Помню, как лукаво блестели его глаза при виде дочери Тома Энтвистла, которая, по слухам, не была недотрогой. Да и вообще я частенько перехватывала многозначительные взгляды, которыми мой дядюшка обменивался с дамами.

Однако детей у него не было, поэтому неудивительно, что, жадный до жизни, он изливал нерастраченное отцовское чувство на дочь своего брата.

Готовясь ко сну, я внимательно изучила свое отражение в зеркале. Мерцание свечей смягчило черты моего лица, так что оно казалось если и не красивым и даже не хорошеньким, то по крайней мере привлекательным. Зеленые глаза. Прямые черные волосы тяжелой волной окутывают плечи. Жаль, что мне приходится заплетать волосы в две косы и укладывать вокруг головы, – распущенные идут мне намного больше. Лицо у меня бледное, с высокими скулами и воинственно заостренным подбородком. Пожалуй, правду говорят, что жизнь накладывает отпечаток на внешность человека. Мое лицо было лицом бойца. Сколько я помню, всю свою жизнь я сражалась. Оглядываясь на свое детство, я вспомнила дни, когда дядя Дик бывал в плавании, – а таких дней было большинство. Крепкая девочка с толстыми темными косами и дерзкими глазами, я вносила дух воинственности в наш тихий дом, видимо, подсознательно чувствуя, что лишена чего-то, и протестуя всеми доступными мне способами. В школе, слушая рассказы о чужих семьях, я поняла, чего именно я так неистово и так тщетно добивалась. Я нуждалась в любви. Единственным, кто отчасти утолял эту мою потребность, был дядя Дик, но его чувства проявлялись шумно и бурно, а мне не хватало нежного, ровного родительского тепла.

Возможно, в ту первую ночь дома я еще не осознавала этого так ясно; возможно, понимание пришло ко мне позднее; возможно, это было не более чем оправдание моего головокружительного романа с Габриелем.

Однако кое-что я тогда все-таки узнала. Хотя заснуть по-настоящему мне удалось только под утро, среди ночи я задремала и, услышав странный крик, решила, что он мне пригрезился.

– Кэти! – молил чей-то голос, исполненный страдания и боли. – Кэти, вернись…

Я была поражена – не тем, что услышала свое имя, а печалью и мукой, с которыми кто-то произносил его. Сердце мое громко билось, – это был единственный звук, нарушавший царившее в доме безмолвие.

Приподнявшись в постели, я прислушалась. И мне вдруг вспомнился подобный случай, произошедший еще до моего отъезда во Францию. Тогда я тоже проснулась среди ночи оттого что кто-то звал меня по имени!

Меня вдруг охватила дрожь. Так значит, это был не сон, – кто-то и вправду звал меня.

Выбравшись из кровати, я зажгла свечу и подошла к открытому окну. Хотя считалось, что ночной воздух вреден и что на ночь окна надо плотно затворять, я нарушила это правило, изголодавшись по свежему воздуху родных мест. И вот теперь я высунулась наружу и взглянула вниз, на окно прямо под моим. Там располагалась отцовская спальня.

И тут я догадалась, что за крик разбудил меня сегодня, а также в ту давнюю ночь, это кричал во сне мой отец. Он звал Кэти.

Моя мать носила то же имя, что и я, – Кэтрин. Мои воспоминания о ней весьма смутны, это скорее не образ, а ощущение. А может, я вообще все придумала? Помню, как она крепко прижала меня к груди – до того крепко, что мне стало трудно дышать и я заплакала. А потом все кончилось, и я никогда больше ее не видела, и никто больше не обнимал меня – потому, как мне казалось, что я тогда протестующе закричала в ответ на материнскую ласку.

• Предыдущая
• 2/64
• Следующая