У Железного ручья - Кононов Александр Терентьевич - Страница 15

• Предыдущая
• 15/24
• Следующая

Гость заговорил по-прежнему негромко, но с такой особенной, скрытой силой, что Гриша привстал в одной рубашке с постели от непонятного для самого себя волнения.

Гость говорил о кучке людей, идущих по обрывистому и тесному пути… Идут они, крепко взявшись за руки. Они окружены со всех сторон врагами и идут под их огнем…

Гриша совсем ясно увидел крутой обрыв, и по его краю идут ночью люди, взявшись за руки. А далеко в степи горит зловещий огонь.

Наступило долгое молчание.

Иван Шумов спросил шепотом:

— Это ты чьи слова говорил?

— Того, за кем мы идем.

— Вы? Большевики? — опять зашептал отец. — Ну, вот теперь и суди: я тут из мужиков самый грамотный в окружности, а и я толком не знаю, что это название значит… сердцем, может, и чую, а умом — нет, не разобрался.

Гость помолчал, усмехнулся:

— Слыхал я не так давно в вагоне железной дороги проезжий один толковал: «Большевики — это те, кто народу как можно больше добра хотят, потому и называются так». Ну, а точнее сказать — это партия рабочего класса, которая в борьбе за счастье народа идет вперед бесстрашно… И будет идти до конца! Я тебе тут, Иваныч, книжку одну оставлю, прочитаешь — многое поймешь! Только от чужих глаз хорони ее.

— Спасибо! — горячо откликнулся Шумов. — Схороню!

Гость снова заходил по комнате.

— Видел ты когда-нибудь, Иван Иванович: бурлит ручей, только что разлился, ему бы шире пробивать себе дорогу, — а нет — смотришь, ушел под землю, не видать его. Пропал? Нет! Настанет время, выйдет тот ручей наверх полноводной, могучей рекой!

Гриша, привстав, глядел широко раскрытыми глазами. И гость, повернувшись, увидел его:

— Смотри, Иваныч: наследник-то твой не спит!

— Да он, если и слыхал что, ничего не понял, — как будто успокаивая гостя, проговорил отец.

— Я все понял! — сердито сказал Гриша.

Гость засмеялся, подошел к постели ближе:

— «Понял, Ванюшка?» — «Понял, баушка». — «Что ж ты понял, Ванюшка?» — «А ничего, баушка».

Гриша присказку эту знал. И повторил сердито:

— Я все понял!

— Не шуми, — откликнулся отец: — проснется мать, тогда вот поймешь!

Гриша второпях, потихоньку, чтобы не разбудить мать, заговорил:

— Вы тут — про ручей… про Железный ручей толковали. Я давно про него знаю, я, может, сам буду искать его.

Гость все посмеивался, потирая ладонью стриженую голову:

— Ну вот видишь, Иваныч: он и вправду все понял.

От их говора проснулась не мать — та спала крепко, — проснулась бабушка. Она вышла из своего чуланчика, маленькая, бесшумная; темное ее платье почти не выделялось из полумрака. И начала завешивать окно.

Гость, заметив ее не сразу, привстал неловко.

Бабка сказала с укором:

— Люди-то увидят: свет ночью горит. Что подумают? Время-то какое, ох, господи!

Она завесила окно чем-то темным, должно быть своей старой юбкой, и ушла вздыхая.

Гость беззвучно засмеялся:

— Бабушка-то, а? Умница!

— Умная, — серьезно подтвердил отец. — А что, друг, не устал ты с дороги?

— Устал.

Гость крепко потер обеими ладонями щеки, будто умывался, и присел к столу. Пока отец стелил на пол широкий полосатый сенник, он успел заснуть, уронив на грудь круглую голову.

Три дня прожил слесарь рижского завода «Феникс» Петр Сметков в избе Шумовых.

На четвертый день мать за обедом сказала:

— Похоже, что «сама» узнала про Петра Васильевича. У Тэкли спрашивала, что за человек.

«Самой» звали Перфильевну.

Гость улыбнулся:

— Ну что ж… сегодня уйду. Бумаги мне обещались доставить, думал дождаться. Ну, ничего.

Гриша после обеда пошел с Яном к оврагу, там стояла в песке загодя приготовленная ими новая неприятельская армия. Сражались дотемна.

А когда он вернулся домой, гостя уже не было.

Гриша слышал, как Перфильевна грозилась рассчитать отца. Но время шло, лето кончалось, а все оставалось по-старому.

И все-таки Гриша не удержался, похвастался Яну:

— А мы, может, скоро в город уедем.

— В город?

Ян сразу стал серьезным, загрустил. Это только воодушевило Гришу:

— В городе сад большой! Там розы всех сортов, тюльпаны и эти… ор-хи-деи. Называется «Садоводство Франца Бирзнека». Туда батю давно зовут.

— И скоро вы поедете?

— Должно, скоро. Вот Перфильевна прогонит нас, тогда и поедем. Завтра прогонит — завтра и уедем.

Ян стал еще серьезней:

— Давай тогда пойдем в лес сегодня ж ночью. Помнишь уговор? Не струсишь?

— Я?! — Гриша дернул плечом, хоть сердце у него и ёкнуло. — Смеешься!

— Когда все заснут, вылезай потихоньку через окошко. Я тебе знак дам.

— Знак? Какой? Заклекочи орлом!

— Я не знаю, как орлы клекочут.

Гриша тоже не знал.

— Тогда пропой петухом. Или лучше — засвищи удалым разбойничьим посвистом.

Про этот посвист Гриша узнал совсем недавно из книги «Богатыри Пересвет и Ослябя».

Ян сказал:

— Нет, я лучше кину в твое окно песком. Только ты не спи, дожидайся.

Ночью они ушли через сад так тихо, что и Собакевич не слыхал, и совсем не было им страшно, только легкая дрожь била Гришу, но это скорей всего от холода. Они были в одних рубашках, босиком, а воздух ночью свежий, только земля была теплая, нагретая за день.

— Что у тебя за мешок? — спросил Гриша Яна, стараясь не стучать зубами.

— С картошкой. И спички я захватил. Разложим костер, напечем картошки.

…Ну конечно, дрожь пробирала Гришу только от холода. Когда развели в лесу большой костер, стало и тепло и не страшно. Кто, кроме них, пойдет сейчас в лес? Значит, и бояться некого. Все спят. Правда, когда отблески огня заплясали по веткам орешника, стало казаться, что в лесу, совсем неподалеку, притаился кто-то, смотрит, ждет.

Понадобилось подбросить сухих сучьев в костер, и мальчики пошли в темноту за валежником, держась друг за друга, не разминаясь ни на шаг, и снова они стали от этого храбрыми. Окажись Гриша один в темном лесу, наверное он умер бы от страха. А вдвоем — ничего.

Они притащили валежнику, навалили его в костер. Высокий огонь взвился весело и жарко. Потом дождались углей и положили в горячую золу картошек. И было совсем хорошо. Мальчики стали разговаривать смело, громко, даже слишком громко: начали щеголять друг перед другом.

Но только замолкли, как услышали треск сухих сучьев. Треск приближался, становился громче. Кто-то шел к ним по лесу, раздвигая кусты, ломая валежник.

Только не бежать! Страшно бежать в черном ночном лесу, когда под ногами — невидимые, крутыми узлами выпяченные корни деревьев и ноги бессильно слабеют, как в дурном сне. И не веришь уже себе — все равно упадешь, налетев на дерево, и кто-то огромный настигнет тебя в темноте…

Не бежать!

Мальчики сидели неподвижно, ухватив друг друга за руки, оцепенев.

Все стихло. Только рыжие лоскутья огня плясали и потрескивали беспечно. Но вот неслышно раздвинулись освещенные багровым светом ветки орешника, и выглянуло заросшее, с запавшими глазами лицо.

Гриша смотрел не отрываясь — не мог отвести глаз от страшного человека, а сердце бешено колотилось, будто он успел пробежать много верст, спотыкаясь и падая.

К костру шагнул худой человек в лохмотьях и сказал сиплым голосом, почти беззвучно:

— Не бойсь… Не бойсь, ребята.

Заросшее его лицо дрогнуло; может быть, он хотел улыбнуться.

— Не признал меня, Гриша?

Гриша, не в силах заговорить, качнул головой: нет, не признал.

— Я еще приходил в «Затишье» перед праздником… Иван я, солдат. — Он оглядел себя, свои лохмотья: — Теперь-то уж вольный… Не солдат больше.

Мальчики, все еще подавленные страхом, молчали.

Иван неподвижно смотрел в огонь, в одну точку. Потом, с усилием глотнув, спросил хрипло:

— А что, мальцы, у вас картошка-то, поди, доспела?

У Гриши постепенно проходил расслабляющий страх, он не столько узнал в оборванном человеке щеголя-солдата, сколько поверил, что это действительно Иван: иначе, как мог бы назвать Гришу по имени?

• Предыдущая
• 15/24
• Следующая