На Двине-Даугаве - Кононов Александр Терентьевич - Страница 27

• Предыдущая
• 27/63
• Следующая

Сразу же после урока Гриша пошел к комнатке с коричневой дверью.

По дороге он опять остановился у окна. Не одного его привлек вид из окна. Некоторые малыши даже на подоконник взобрались, чтобы лучше было видно.

На улице у самого крыльца стояла запряженная в маленькие сани пара сытых лошадок; на козлах сидел нестроевой сутулый солдат в шинели с синими погонами. Так, значит, это сани доктора. Чьи же еще?

Вот какой почет ждал Вячеслава Довгелло!

И действительно, скоро Гриша увидел, как доктор заботливо помог Вячеславу сойти с крыльца, сам усадил его в санки, сел рядом, застегнул меховую полость и крикнул что-то кучеру-солдату.

Солдат шевельнул вожжами, лошадки бойко взяли с места — рысью; широкие струи талой воды брызнули из-под полозьев, сверкнули на солнце.

Небо сияло, голые ветки каштанов казались вышитыми на голубом шелку. Вольно дышалось сейчас там, за стенами училища!

Счастливый Довгелло! Ей-богу, стоило малой потерей крови и легким обмороком заработать право прокатиться по всему городу на паре резвых военных коняг! Гриша, во всяком случае, охотно поменялся бы с Довгелло своей судьбой.

Нет, не поменяешься! Судьба ждала его неумолимо; Виктор Аполлонович уже появился возле коричневой двери и, обернувшись, устремил на Гришу нетерпеливый взгляд.

Со вздохом оторвался Гриша от окна и пошел вперед.

Вот и опять сутулый орел глядит на Григория Шумова желтыми неподвижными глазами; он как будто еще больше облысел за это время. Или это солнце сегодня светит ярче? Все изъяны в комнате Виктора Аполлоновича стали виднее.

За спиной Гриши что-то щелкнуло. Ого, Стрелецкий замкнул дверь. Значит, будет разговор!

Как ни странно, Гриша разговора этого ничуть не испугался. Главное, рубль у него был налицо. Сейчас он уплатит долг. И Гриша сунул руки в карманы.

— Эт-то что? — закричал Стрелецкий.

Еще не слышно было, чтобы он так кричал когда-нибудь.

— А это я достаю деньги.

И Гриша, вынув монету, положил ее на край конторки.

Надзиратель даже и не взглянул в ту сторону.

— Ну, голубчик, теперь мы поговорим!

— Разрешите вопрос, Виктор Аполлонович, — сказал Гриша и даже улыбнулся, радуясь своей смелости.

Помимо рубля, которым он расплатился сейчас, у него в дневнике — круглые пятерки. И Стрелецкому он сегодня поклонился — свидетели найдутся. А что он хотел кинуться на Виктора Аполлоновича, так ведь не кинулся же! И никогда бы не кинулся, он в этом теперь был уверен.

— Разрешите вопрос.

— Какие еще там вопросы!

— Вот Витол сказал, что вы служили в сыскном отделении. А я даже и не знаю толком, что это такое — сыскное? Мне тут один объяснял, что там сыщики, или… как они называются… шпики…

— Молчать!!!

Виктор Аполлонович рывком сложил руки крест-накрест на груди с такой силой, что белые манжеты выскочили из рукавов.

Гриша с интересом поглядел на них: значит, оказывается, они не пришиты к рубашке? Должно быть, пристегиваются на пуговках, пуговки-то и отскочили…

— Ты что ж, негодный, так глуп?!

— Нет, я не глуп. А только я не знаю, что это такое — сыскное.

Шумов глядел спокойно. В этом спокойствии было что-то сверхвозмутительное. Глаза у надзирателя побелели, как у разозленного гусака.

— Ты что же, значит… интересуешься этим учреждением?

— Интересуюсь.

— Это учреждение, существующее по воле государя императора! Это страж порядка, если ты только можешь понять это безмозглой твоей головой… мужичьей твоей башкой, да!

— Страж — это все равно, что сторож? — спросил Гриша деревянным голосом.

— Т-ты смотри у меня, Шумов! Уж я за тебя примусь, голубчик! Как ты себя вел сегодня в коридоре?

— Когда?

— Полчаса тому назад! Думаешь, я ничего не заметил? Я все вижу, голубчик!

— Так мы ж там помогали Довгелло. И я, и Персиц, и Никаноркин. Мы хотели привести его в чувство.

— Как бы я тебя самого не привел в чувство!

Стрелецкий быстро зашагал по комнате.

— Вот время-то! — заговорил он с озлоблением, как бы про себя. — Вот время-то! За отцами-разбойниками растут и дети-звереныши. Но времена меняются! Скоро опять наступит строгое время! Да и пора, пора! Вот ведь каких, — он остановился перед Шумовым, — вот каких обра-зо-вы-вать вздумали! Как же, образуешь тебя! Стань по-человечески! Как стоишь?

Гриша с недоумением оглядел всего себя, стал ровнее.

А страха так и не было. Хорошо бы еще чем-нибудь подогреть надзирателя.

— Там мне с рубля полагается сдача, — сказал он, снова принявшись разглядывать манжеты Стрелецкого, — так вы ее возьмите себе, ничего.

— Вон!!! — заорал надзиратель таким голосом, какого и ожидать от него нельзя было.

Гриша с любопытством посмотрел в раскрытый рот Виктора Аполлоновича — в глубине рта что-то поблескивало, — с преувеличенным старанием шаркнул ногой, сам повернул ключ в двери и вышел.

— Ну, и чего ты этим добился? — сердито спросил Никаноркин, когда Гриша рассказал ему о своем разговоре со Стрелецким. — Выгонят тебя из училища, вот и все.

— За что?

— Вот за это самое! Не сейчас, так после… уж найдут случай! Таких, как ты, всегда выгоняют.

— Ты ж сказал: если я буду первым учеником — не тронут. А у меня теперь все пятерки.

— По поведению ты свободно получишь тройку. Думаешь, Стрелецкий простит тебя? Никогда! Вот увидишь.

И Гриша действительно увидел. И довольно скоро.

Однажды Виктор Аполлонович, возникший бесшумно, как всегда, на пороге класса, окликнул его:

— Шумов! К инспектору!

Гриша с упавшим сердцем — добра ждать было нечего — пошел за надзирателем в учительскую.

Народу там было на перемене много. Гриша не знал, кому поклониться первому. И на всякий случай поклонился Голотскому.

Голотский сидел у окна, дымил толстенной папиросой в янтарном мундштуке и, весело смеясь, разговаривал с учителем рисования Резоновым.

Виктор Аполлонович подвел Гришу к инспектору и сам остановился рядом.

Инспектор не сразу перестал смеяться, и у Гриши отлегло на сердце: ну, с Лаврентием Лаврентьевичем все обойдется. И какой веселый он сегодня! Гриша тоже улыбнулся — а на лице инспектора начала медленно проступать досада: сперва он нахмурился, потом покраснел слегка, и наконец сивые его глаза стали совсем грозными. Даже на большой перемене не дадут человеку отдохнуть, покурить как следует, отвлечься! Вот извольте, занимайтесь скучнейшим делом, распекайте этого пучеглазого.

— Ты чему радуешься? — спросил он строго.

— Я не радуюсь, — ответил Гриша; улыбка с его лица и в самом деле исчезла.

Подошел маленький Мухин, сказал равнодушно:

— Поймали соколика, — и снова отошел.

За это короткое время Гриша успел собраться с мыслями. Надо рассказать при всех, как было дело. И тогда Стрелецкого не похвалят!

Он уже открыл рот, но инспектор перебил:

— Молчи! Ишь, что придумал: мелом бросаться с лестницы.

Гриша растерянно замер с открытым ртом. Какой мел? Что-то речь зашла не о том… Ошибка?

— Бросался мелом?! — крикнул Голотский.

— Нет, не бросался.

— Значит, и врешь к тому ж! Ты в Виктора Аполлоновича попал куском мела и не извинился. Значит, дважды виноват. А соврал — трижды виноват.

— Я не вру.

— Выходит, Виктору Аполлоновичу почудилось, что ли? Нет, ты, братец, я вижу, лгать научился!

Стрелецкий осторожно кашлянул:

— Совершенно справедливо изволили заметить. Это за ним водится.

Гришу будто ударили с размаху. Не удержать мыслей, все плывет куда-то неуловимо… И слов не подобрать…

— Ты что молчишь! — закричал инспектор. — Извинись сейчас же перед Виктором Аполлоновичем. Ну, а за мел да за вранье придется отсидеть два часа без обеда.

— Нет!

— Что «нет»?

— Не извинюсь я перед ним.

Голотский даже встал со стула, разглядывая Шумова в упор.

— Да ты что, ополоумел?

Крита молчал.

— Не извинишься — запишем в кондуит.

• Предыдущая
• 27/63
• Следующая