Где небом кончилась земля : Биография. Стихи. Воспоминания - Гумилев Николай Степанович - Страница 37

Не совсем ясна роль в этой истории И. Гюнтера. Считается, что он умудрился предельно запутать ситуацию, пустить сплетню, которую Гумилев не посчитал нужным опровергать. Ему проще было с презрением подтвердить сказанное, вернее, не оправдываться, отводя от себя подозрения. Это вполне вероятно, и ситуация тогда отчасти похожа на ту, в какую попал Гумилев перед смертью. Он не счел возможным и нужным оправдываться, он с презрением подтвердил то, о чем его спрашивали.

В первый раз такое поведение привело его к дуэли, во второй раз – подвело под расстрел.

История вызова на дуэль, с различными подробностями, иногда вполне фантастическими, изложена разными авторами, убедительнее всего – из-за своих чисто художественных достоинств, простоты, изящества изложения – представляется версия С. Маковского: «Ближайшие сотрудники «Аполлона» часто навещали в те дни А.Я. Головина в его декоративной мастерской на самой вышке Мариинского театра. Головин собирался писать большой групповой портрет аполлоновцев: человек десять – двенадцать писателей и художников. Между ними, конечно, должны были фигурировать и Гумилев с Волошиным. Головин еще только присматривался к нам и мысленно рассаживал группой за столом.

Хозяин куда-то вышел. В ожидании его возвращения мы разбрелись попарно в его круглой поместительной «чердачной» мастерской, где ковром лежали на полу очередные декорации, помнится – к «Орфею» Глюка. Я прогуливался с Волошиным, Гумилев шел впереди с кем-то из писателей. Волошин казался взволнованным, не разжимал рта и только посапывал. Вдруг, поравнявшись с Гумилевым, не произнеся ни слова, он размахнулся и изо всей силы ударил его по лицу могучей своей дланью. Сразу побагровела правая щека Гумилева и глаз припух. Он бросился было на обидчика с кулаками. Но его оттащили – не допускать же рукопашной между хилым Николаем Степановичем и таким силачом, как Волошин! Да это и не могло быть ответом на тяжкое оскорбление.

Вызов на поединок произошел тут же. Секретарь редакции Евгений Александрович Зноско-Боровский (известный шахматист) согласился быть секундантом Гумилева.

– Вы недовольны мною? – спросил Волошин, заметив, что меня покоробила грубая расправа его с человеком, который до того считался ему приятелем.

– Вы слишком великолепны физически, Максимилиан Александрович, чтобы наносить удары с такой силой. В этих случаях достаточно ведь символического жеста…

Силач смутился, пробормотал сконфуженно:

– Да, я не соразмерил…»

О самих обстоятельствах дуэли мемуаристы рассказывают не без противоречий, по крайней мере, в деталях согласия у них нет. Но общая картина ясна. Пощечина Гумилеву была дана 19 ноября. Следующий день ушел на раздумье, а 21 ноября Е. Зноско-Боровский и М. Кузмин, секунданты со стороны Гумилева, ездили к М. Волошину, чтобы официально уведомить его о дуэли. Секундантами с его стороны стали А.Н. Толстой и А. Шервашидзе. Вообще из тех, кто прямо или косвенно имел отношение к этой дуэли, можно было бы сформировать в нынешних условиях целую художественную академию.

А.Н. Толстой, источник не слишком надежный, ибо в мемуарах его присутствуют иногда идеи истинно завиральные – видимо, граф уже тогда решил распрощаться с поприщем поэтическим и уйти в беллетристику, что ни говори, стихи не кормят, а пора было подумать о насущном хлебе с маслом – так вот, А.Н. Толстой рассказывает о дуэли следующее (пусть читатель не посетует на кое-какие несообразности, но не все же цитировать С. Маковского): «Наконец, на рассвете третьего дня, наш автомобиль выехал за город по направлению к Новой Деревне. Дул мокрый морской ветер, и вдоль дороги свистели и мотались голые вербы. За городом мы нагнали автомобиль противников, застрявший в снегу. Мы позвали дворников с лопатами и все, общими усилиями, выставили машину из сугроба. Гумилев, спокойный и серьезный, заложив руки в карманы, следил за нашей работой, стоя в стороне.

Выехав за город, мы оставили на дороге автомобили и пошли на голое поле, где были свалки, занесенные снегом. Противники стояли поодаль, мы совещались, меня выбрали распорядителем дуэли. Когда я стал отсчитывать шаги, Гумилев, внимательно следивший за мной, просил мне передать, что я шагаю слишком широко. Я снова отмерил пятнадцать шагов, просил противников встать на места и начал заряжать пистолеты. Пыжей не оказалось, я разорвал платок и забил его вместо пыжей, Гумилеву я понес пистолет первому. Он стоял на кочке, длинным, черным силуэтом различимый в мгле рассвета. На нем был цилиндр и сюртук, шубу он сбросил на снег. Подбегая к нему, я провалился по пояс в яму с талой водой. Он спокойно выжидал, когда я выберусь, – взял пистолет, и тогда только я заметил, что он, не отрываясь, с ледяной ненавистью глядит на Волошина, стоявшего, расставив ноги, без шапки».

На очередное предложение примириться Гумилев ответил, что он приехал не мириться, а драться. Согласно условиям, дуэлянты должны были стрелять одновременно. Гумилев выстрелил, но не попал. У М. Волошина была осечка. Гумилев потребовал, чтобы противник снова стрелял, но и во второй раз была осечка. Когда проверили пистолет, из которого стрелял М. Волошин, предположение об осечке полностью подтвердилось. Так распорядились обстоятельства. Гумилев второй раз в безоружного противника стрелять не стал. Дуэль была закончена. Но не закончилась сама история. Сведения о дуэли проникли в газеты, подробности газетчики указали не вполне верно, а некоторые мелкие частности, которые были понятны людям посвященным, указывали, что и сама ссора, и распространение сведений о последствиях лежат на совести противной стороны – Е. Дмитриевой и М. Волошина.

Дуэль резко переломила судьбу М. Волошина, ему пришлось оставить Петербург, больше его не принимали ни у Вяч. Иванова, ни у И.Ф. Анненского.

Примирение бывших противников, если это можно назвать примирением, произошло только в 1921 году. М. Волошин с женой жили тогда в Феодосии, и вот однажды им передали, что в порт пришел корабль, на борту которого находится какой-то петербургский поэт, и поэт этот спрашивал про М. Волошина. Супруги поспешили в порт. М. Волошин сразу узнал Гумилева и, решив, что давняя история давным-давно заслонена происходившими затем событиями, протянул Гумилеву руку, тот не отказался ее пожать. Корабль, сходни с которого были уже убраны, ушел. Это было последнее свидание М. Волошина и Гумилева.

По-своему расплатилась за всю эту историю и Е. Дмитриева. С Гумилевым ее отношения были разорваны, но были разорваны и с М. Волошиным: «Я не могла оставаться с М. А. В начале 1910 г. мы расстались, и я не видела его до 1917 г. (или до 1916-го?).

Я не могла остаться с ним, и моя любовь и ему принесла муку.

А мне?! До самой смерти Н. С. я не могла читать его стихов, а если брала книгу – плакала весь день. После смерти стала читать, но и до сих пор больно.

Я была виновата перед ним, но он забыл, отбросил и стал поэтом. Он не был виноват передо мной, очень даже оскорбив меня, он еще любил, но моя жизнь была смята им, – он увел от меня и стихи и любовь…

И вот с тех пор я жила неживой, – шла дальше, падала, причиняла боль, и каждое мое прикосновение было ядом.

Эти две встречи всегда стояли передо мной и заслоняли все: и я не смогла оставаться ни с кем.

Две вещи в мире для меня всегда были самыми святыми: Стихи и Любовь.

И это была плата за боль, причиненную Н. С.: у меня навсегда были отняты и любовь и стихи.

Остались лишь призраки их».

Все, причастные к этой истории, так или иначе пострадали. Но И.Ф. Анненский, он-то за что расплачивался? А расплата была страшной.

По воспоминаниям А. Ахматовой, стихи И.Ф. Анненского отверг В.Я. Брюсов, не пожелал напечатать их в журнале «Весы», и С. Маковский решил в пику символистам опубликовать стихи И.Ф. Анненского в журнале «Аполлон». Поэт несказанно обрадовался, но С. Маковский неожиданно вместо него напечатал в этом номере журнала стихи Черубины де Габриак, которой тогда увлекался, как, впрочем, и все сотрудники редакции. Стихи И.Ф. Анненского не были отвергнуты, они были только отложены. А. Ахматова заключила свой рассказ: «…Анненский был ошеломлен и несчастен. Я видела потом его письмо к Маковскому; там есть такая строка: «Лучше об этом не думать». И одно его страшное стихотворение о тоске помечено тем же месяцем… И через несколько дней он упал и умер на Царскосельском вокзале…».