Тельняшка — моряцкая рубашка. Повести - Ефетов Марк Симович - Страница 9

• Предыдущая
• 9/86
• Следующая

Если рассказывать о Жене Ежине, получилась бы целая книга. Но я постараюсь поменьше о нём писать. Скажу только, что он чаще других вспоминал Советскую власть. Как-то наш школьный сторож, которого Женя «довёл» (а «довести» он мог кого угодно), сказал: «Выпороть бы тебя!» Женя сразу же ответил: «Не те времена, папаша. Советская власть не позволяет бить детей». Однажды Жене пригрозили исключением из школы, а он: «Не выйдет! При Советской власти все должны учиться». Когда на уроке учительница рассказывала нам про гражданскую войну, про то, как наши брали Перекоп, Женя шепнул мне:

— Будь спокоен. Советская власть их шикарно обеспечила.

— Кого? — спросил я.

— Как кого?! Вояк этих. Красногвардейцы знаешь какое жалованье получали и награды всякие! А убьют — жене пенсия.

Я, помню, тогда подумал: «Может быть, награды созданы, чтобы отмечать подвиги, но люди совершают подвиги, конечно же, не для наград».

Женя плохо учился, и первое время многие ученики старались ему помочь, или, как теперь говорят, взять на буксир. Однажды Серафима Петровна вошла в класс и увидела, что вокруг Жени суетятся три ученика, «натаскивая» его изо всех сил. Они аж взмокли, а он куда-то в сторону глядит, как бы и не присутствуя здесь.

— Женя, ты что? Можно подумать, что витаешь в облаках, как ангел.

— У нас ангелов нет, — поправил Женя учительницу.

Да, Женя очень любил повторять: «Не имеете никакого права», «Советская власть не допустит», а чаще всего — «Я буду жаловаться». В чём, в чём, а по жалобам он был первым учеником в классе.

— …Женя, ты же совсем не знаешь урок!

— Я не виноват.

— А кто виноват?

— Мальчики. Они меня плохо подготовили. Объясняют так, что я ничего понять не могу.

Как-то после такого разговора Серафима Петровна сказала Жене:

— Мне кажется, что никто ещё не стал образованным человеком оттого, что его изо всех сил тянули за уши.

— А что надо, чтобы стать образованным? — спросил Женя.

— Есть много способов. — Серафима Петровна на мгновение задумалась. — Но есть только один, который можно назвать честным.

— Какой же? — спросил Женя.

— Я так и знала, что способ этот тебе не известен: учиться прежде всего самому, не надеясь, что кто-то сделает это за тебя.

Да, после нашей встречи в банке Женя стал меня уважать. Он разговаривал со мной во время урока шёпотом, но всё равно мешал мне этим. Он провожал меня, когда мы шли из школы, подстерегал меня в коридоре и во дворе — мало ли где. Я не буду всё это вам подробно рассказывать, потому что это неинтересно. Расскажу только, как Женя любил свою пятнистую кошку. Он говорил мне о ней почти каждый день:

— Покормил я сегодня кошечку — будь здоров!

Или:

— Она у меня сегодня поела. Тяжела стала — не поднимешь.

Женя отказывался от кино, от завтрака, от леденцового петушка на палочке — всё для того, чтобы отложить «кошечке» лишний пятак — покормить её. Когда Женька накормил «кошечку» до отвала, то есть набил доверху копейками, пятаками и другими монетками, он разбил эту гипсовую кошечку, скупил редкие почтовые марки и стал ими спекулировать.

У Жени было любимое выражение: «А что я буду от этого иметь?»

Попросят у него книжку почитать. А он:

— А что я буду от этого иметь?

Скажут ему:

— Завтра идём всем классом в музей.

А он:

— А что я буду от этого иметь?

И так во всём. Главное у него было — обратить копейку в две, пятак — в гривенник.

Да, мне кажется, что страсть к деньгам была у этих Ежиных, как это говорят, фамильная, то есть я хочу сказать, что все они — и он, и его папа-мама — больше всего на свете любили деньги.

Получив денежную машину, Илья Григорьевич Ежин два дня не мог ею пользоваться. Дело в том, что днём он боялся это делать, чтобы не увидели жена и Женя. Узнают, что станок печатает деньги — только бумагу подкладывай, — и начнут требовать на то да на сё, начнут, как говорится, шиковать, обратят на себя внимание, и тогда Ежину крышка.

Илья Григорьевич спрятал машину под кровать, вынул её ночью, крутанул раз, крутанул два — всё обошлось хорошо. Машина работала почти бесшумно, десятирублёвки вылетали исправно, и Ежин их ловко подхватывал на лету. Но он очень увлёкся. Он думал, наверное, о том, сколько же можно таким образом накрутить денег. В уме он складывал большие цифры и умножал. Он приходил в неописуемый восторг. Он прямо-таки сходил с ума от привалившего ему счастья. Ему хотелось кричать от радости. И Ежин крутанул ручку слишком резко. Десятирублёвка выскочила, как стрела из лука. Пролетела через всю комнату и ударила Женьку по толстой щеке, как может ударить бумажный голубь, пущенный сильной рукой.

— Ай! — закричал Женя.

— Женечка, что с тобой? — проснулась жена Ежина, Софья Сергеевна.

Она-то и в спокойное время ахала и охала, с трудом передвигая своё тело, огромное, как комод. (Внешностью Женя пошёл в маму.) А тут среди ночи, услышав, как вскрикнул её сын, Софья Сергеевна завопила на весь дом:

— Илюша, мальчик заболел! Илюша, где ты, Илюша?!

Она кричала так, оставаясь в кровати. Вставать с кровати — это было для Софьи Сергеевны самым нелюбимым делом. А делала она только то, что любила, — например, ела. С утра и днём. Перед обедом закусывала — для аппетита, в обед ела часа полтора, а вскоре приходило время ужинать. На рынке она меняла мыло на сахар, мыло на мясо, мыло на фрукты.

Илья Григорьевич жаловался, что его жена может в один присест съесть полпуда мыла. Но он, конечно, преувеличивал и говорил образно: Софья Сергеевна совсем не ела мыло, а только те продукты, которые меняла на мыло. Когда же её спрашивали, почему она так много ест, Софья Сергеевна отвечала:

— Я делаю моему Женечке здоровую маму…

Но я, простите, отвлёкся. Вернёмся к тревожной ночи в семействе Ежиных.

— Илюша! — вопила Софья Сергеевна. — Почему ты под кроватью?.. Женечка, ты ещё жив? Слава богу! Что? Что ты говоришь, детка?.. Какие деньги?.. Летают?! Деньги влетели тебе прямо в лицо? Ты сошёл с ума! Деньги не летают. Они вылетают из кармана, если за ними не смотреть… Илюша, ты наконец вылезешь из-под кровати! Я вижу только твои ноги. Сумасшедший дом! Психобольница.

В это время Женя поднялся с кровати и подбежал к Софье Сергеевне.

— «Сумасшедший дом»?! — закричал он на мать. — «Психобольница»? А это ты видела?!

— Десять рублей! — взвизгнула Софья Сергеевна. — Новенькие!

Илья Григорьевич вылез из-под кровати и подошёл к сыну:

— Отдай!

— Не отдам, они мои! Ой, мама, он меня грабит! Это мои деньги. Они по воздуху прилетели прямо ко мне… Я их спрячу. Я их в банк положу. Я копить буду.

Нет, я не буду описывать эту сцену до конца. Скажу только одно: Ежин даже не пожалел денег, чтобы на время избавиться от жены и сына. И притом денег не машинных, а собственных, мыловых…

На следующее утро в классе во время переклички Ежин не откликнулся.

Дежурный сказал:

— Ежин болен.

В классе засмеялись. Трудно было поверить, чтобы Женя — краснощёкий, толстощёкий Женя Ежин — заболел.

Кто-то сказал:

— Объелся, наверное.

С задней парты крикнули:

— Придёт! Он позавчера опоздал. Придёт и будет канючить у двери…

Но Женя не пришёл — ни на первый урок, ни на последний, после которого мы построились и отправились на Обувку. Вот тут-то я вспомнил щетину и деревянные шпильки. Думаете, что всё это было здесь, на Обувке, лучше, чем у дяди Емельяна? Ничуть не бывало! Тут никакой щетины, никаких шпилек не было. И вообще на Обувке мало что можно было увидеть. Машины закрытые, что внутри — неизвестно. Только слышно: хлоп-хлоп! Хлоп-хлоп!

Из одной машины сыплются заготовки, из другой — подмётки, из третьей — каблуки. А готовых ботинок нет.

Я хотел подойти поближе к машине — посмотреть, чего там. А мне говорят:

• Предыдущая
• 9/86
• Следующая