Тельняшка — моряцкая рубашка. Повести - Ефетов Марк Симович - Страница 21

• Предыдущая
• 21/86
• Следующая

А Витя в двух штормах побывал, и на тебе — бронеподросток. Надо же такое придумать! Хотя, если по-честному, это была сущая правда. Ведь броня для подростков существовала и на торговом флоте. Витя не врал — кем числился, тем и назывался.

Став старше, я понял любимое выражение Виктора: «Между двумя точками самая короткая — прямая». Это мы учили в школе, и так же оно и в жизни.

Чем дольше я дружил с Виктором, тем больше понимал, как глупо хитрить. Витя был одержим честностью, правдивостью и доброжелательством. В нём было много мальчишеского, но в то же время он был какой-то взрослый, всё умеющий и всё знающий. И всегда весёлый. Да, он был из тех людей, с которыми никогда не соскучишься. Не знаю, как вы, а я люблю таких людей. С ними, если попадёшь в трудный путь, легче идти…

Солнце ещё не взошло, но малиновая луна уже поблёкла и бледной тенью висела высоко в небе, когда мы сталкивали в море просмолённую шаланду. Морской ветер обдувал лицо и солью пощипывал в ноздрях.

Мы — это дед Николай, отец, Виктор и я. Деда этого я как сейчас помню. Широкоплечий, большой, особенно когда наденет свою рыбацкую робу. Грудь нараспашку, только что рыжевато-седой бородой прикрыта. Ноги — босые, узловатые, как корни дуба. А кожа на них точно кора на дереве. Лицо всё в морщинах, но в таких, что как бы украшают его, как прожилки на старом дубе. А в левом ухе у деда серебряная серьга. Она блестит, совсем как белёсый крючок на самолове. Вы-то, может быть, и не знаете, что на светлый крючок рыба всегда берёт куда лучше, чем на чёрный. Меня этому дед научил, когда первый раз дал в руки самолов. Но не подумайте, что это сложное приспособление. Штука совсем простая: крепкий шнур с грузилом внизу, а по всей длине светлые крючки. Дед больше всего ловит на такой самолов. Видели бы вы, как он его раскручивает, перед тем как забросить. Со свистом, как ковбой забрасывает лассо. Да, дед, конечно же, мог бы быть ковбоем. Вполне. Он крепкий, приземистый, и чувствуется, что нет в нём ни капли жира. Да и как ему быть, когда дед Николай всегда в работе. Старый, а хохотун, шутник, весельчак.

Дед Николай учил меня удить и во время учёбы иначе как рыбаком не называл. И, знаете, от этого как-то легче было всё понимать и делать как нужно. Не подумайте только, что дед с меня не спрашивал. Спрашивал, но как-то так, что ответ у меня всегда получался правильным. Вы знаете, что получать переэкзаменовки очень скучно. Начнут тебя спрашивать и переспрашивать, пока не запутаешься. А с дедом экзамен — одно удовольствие. Возвращаемся мы как-то с рыбалки домой, а дед, хитро так прищурясь, спрашивает:

— Дать тебе кнута?

— Что вы, деда, мне и так хватает. Во какие большие кнуты у меня.

— Ну, как хочешь. Я со всей доброй душой.

А сам радуется, и видно, что как-то так, про себя, смеётся, что я не забыл, что, по-нашему, по-рыбацкому, кнуты — это большие чёрные бычки.

Бычки ловятся лучше всего на массивах. Это большие искусственные камни из бетона. Каждый камень чуть ли не с одноэтажный дом. Массивы эти заготовили для волнолома, но война помешала постройке. Вот и лежат они на берегу. А мы с этих массивов ловим бычков и морских окуней. Сидим, свесив босые ноги, а пруты, то есть удилища, воткнуты в расщелины между массивами — они, пруты эти, сами поклонятся, когда рыба клюнет. Тогда не зевай — быстрый рывок и громкий всплеск, и бычок бьётся уже на шершавой поверхности массива.

Хорошо на массивах. Солнце ласкает, от мелкой зыби отсвечивают юркие зайчики: скачут по лицу и всё норовят в глаза прыгнуть — ослепить. Жмуришься. А дед спрашивает:

— Спишь?

— Не.

— Склянки побили? — Дед щёлкает по банке, где кружится пойманный бычок.

Эх, дед, дед! Опять подлавливает. Не скажет же: «Склянки пробили», а обязательно по-рыбацки: «Побили». Экзаменует. С подковыркой. А мне не страшно и даже приятно, что я не подлавливаюсь.

— Да, — говорю, — склянки пробили. От парохода «Пушкин» хорошо слышно. Ветром доносит. Восемь часов пробило с половиной.

Экзамены деда были для меня только удовольствием. А может быть, он догадывался, что я знаю, и потому спрашивал, чтобы меня обрадовать. Тем более что рыба ко мне не шла. Нипочём. Бывало, конечно, что дед мне крикнет:

— Подсекай, подсекай! Давай, рыбак, тащи!

Я тащил и, кроме пучка водорослей, ничего обычно не вытаскивал.

А дед смеялся. Смеялся громко, запрокинув голову, — одним словом, вовсю. И слёзы потом вытирал.

Мне не было обидно от его смеха. Ведь он с м е я л с я, а н е в ы с м е и в а л. Дед смеялся, когда ему было весело, и сердился, когда был чем-то недоволен. Если ему что-либо нравилось, так и говорил, не нравилось — тоже не скрывал. Он всегда белое называл белым, а чёрное — чёрным. Я, как повзрослел, стал замечать, что не все люди так делают.

Сейчас дед вытер мокрые щёки и сказал:

— Обратно удить будем. Как палец почувствует дрожь, так подсекать надобно.

«Обратно» — это у деда означало «опять», «снова», «ещё раз». Такие у него чудные слова были.

Возвращались мы с уловом. Рыбу дед делил пополам, приговаривая:

— Это, рыбак, тебе, а это, рыбак, мне.

Я пробовал спорить:

— Так рыба-то вся ваша.

— Шутишь, — говорил дед. — Рыбаки — народ артельный. Дело такое — моряцкое. Без дружбы и товарищества ко дну пойдёшь. Дружно — не грузно, а врозь — хоть брось. Понял?

Как не понять! Меня в нашем дворе удачливым рыбаком считали, в то время когда я ещё ни одной рыбины не подсек и не вытащил.

Но с помощью деда я выучился рыбачить. И рыба не стала от меня уплывать.

В ту ночь дед сидел на вёслах, и от лунного света лицо его казалось бронзовым, как памятник. Ветер играл его бородой и ворошил седые волосы на непокрытой голове. Дед грёб как-то особенно — размеренно и плавно. На вёслах он обычно молчал, а в тот раз прикрикнул на меня:

— Не свисти, рыбак, рыбу высвистишь всю. Понял?

Отец с кормы сказал одно только слово:

— Хорош!

Я виновато умолк. Щекам моим стало жарко, когда я представил, как из-за меня вытянут пустую сеть с копошащейся внизу парой крабов да пучками морской травы, — это было бы неблагодарно, жестоко. У деда ведь свои обычаи, свои поверья, свои приметы.

«И как это я вдруг засвистел? — думалось мне. — Обрадовался, что взяли в море, и забыл, как надо себя вести. Теперь — крышка, на катер не возьмут…»

— Ну, чего зазевался, давай махалку!

Окрик деда вывел меня из оцепенения. Рыбаку мечтать не полагается — надо работать.

Теперь отец садится на вёсла, а дед и Витя берутся за сети.

Я бросаю махалку — небольшую палку с поплавком внизу и выцветшим от солнца и моря флажком наверху. Это чтобы знать, где заброшено начало сети.

Витя плюхает якорь, закрепляя на дне сеть. Отец гребёт дальше. Дед собирает складки сети, отбрасывая её из лодки в воду.

Какая она всё-таки тонкая и нежная. Не таким уж большим комком сеть лежит на дне лодки, а в море растянулась, пожалуй, на полкилометра.

Извилистой змейкой соскочила последняя складка. Я бросил вторую махалку, и опять тяжело плюхнулся якорь, окатив меня блестящими серебристыми брызгами.

— Настрой! — кричит мне дед.

Я подбавляю груза там, где сеть опустилась неглубоко, и повыше подвязываю мокрый канат, подтягиваю сетку в тех местах, где она села низко. А дед смотрит и вполголоса будто бормочет:

— По-рыбацки. Ще трошки… Молодец!

И как же радостно, когда дед хвалит! Он ведь скуп на слова, ой как скуп! А настройка сети — это, думаю, не проще, чем настройка скрипки. Дело тонкое, сложное, как деда говорит — рыбацко-моряцкое. Тут и ветер учесть надо и течение — многое, о чём здесь и не расскажешь. Тёплое море нагрето поверху солнцем, и рыба уходит на дно, где попрохладней. Тогда, настраивая сеть, не жалей грузила. А если поверху холодное течение идёт, подвязывай побольше поплавков. Во как!

Облака в небе как приклеенные — не двигаются. А море спокойное-спокойное — чёрное вдали и серебристо-золотое под луной. От всего этого так хорошо, что хочется петь. Но я боюсь, хотя знаю, что на море свистеть нельзя, а петь — пой в своё удовольствие.

• Предыдущая
• 21/86
• Следующая