Записки ружейного охотника Оренбургской губернии(с илл) - Аксаков Сергей Тимофеевич - Страница 64

Самая лучшая стрельба беляков производится по черностопу в позднюю осень, когда они выцветут, побелеют и сделаются видны издалека. Эта стрельба называется узерк, или узерка. Необходимое условие для нее — долгая мокрая осень; в сухую и короткую — зайцы не успевают выцвесть, нередко выпадает снег и застает их в летней серой шкуре. В ненастное же время зайцы, чувствуя неприятную мокроту, беспрестанно трутся о деревья, кусты, стоги сена или просто валяются по земле. По мнению охотников, именно потому они белеют скоро, что от трения лезут серые, летние, слабые волосы и вместо них выходят белые, зимние, крепкие. Зайцы выцветают не вдруг: сначала делаются чалыми, потом побелеет внешняя сторона задних ног, или гачи, и тогда говорят: заяц в штанах; потом побелеет брюхо, а за ним все прочие части, и только пятном на лбу и полосою по спине держится красноватая, серая шерсть; наконец, заяц весь побелеет, как лунь, как колпик,[76] как первый снег. Издалека мелькает и сквозит на почерневшей земле какая-то неопределенная белизна: в лесу, в чаще кустов, в полях и даже в степи, где иногда ложатся беляки, — и по какому-то, тоже неопределенному, чутью издалека узнает привычный зоркий глаз охотника, что эта белизна — заяц, хотя бывают иногда и самые смешные ошибки. Странное дело: отчего стрельба зайцев в узерк очень нравится почти всем настоящим охотникам высшего разряда, не говоря уже о простых добычливых стрелках? По-видимому в ней нет ничего заманчивого. Зайца увидишь по большей части издали, можешь подойти к нему близко, потому что лежит он в мокрое время крепко, по инстинкту зная, что на голой и черной земле ему, побелевшему бедняку, негде спрятаться от глаз врагов своих, что даже сороки и вороны нападут на него со всех сторон с таким криком и остервенением, что он в страхе не будет знать, куда деваться… Итак, подойдешь к зайцу близко или подозришь его нечаянно еще ближе, прицелишься, выстрелишь и убьешь. Вот и вся история. Что же тут есть особенно веселого, возбуждающего, лестного, как говорят простые охотники?.. Решительно нет ничего; но я сам, рассуждающий теперь так спокойно и благоразумно, очень помню, что в старые годы страстно любил стрельбу в узерк, и, несмотря на беспрерывный ненастный дождь, от которого часто сырел на полке порох, несмотря на проклятые вспышки (ружья были тогда с кремнями), которые приводили меня в отчаяние, целые дни, правда очень короткие, от зари до зари, не пивши, не евши, мокрый до костей, десятки верст исхаживал за побелевшими зайцами… то же делали и другие. Какие же тому причины? Я говаривал об этом не один раз со многими охотниками. Все соглашались, что точно это странность, и всякий объяснял ее по-своему: один говорил, что заяц — крупная штука, а на крупную штуку всегда охотник зарится, то есть жадничает ее добыть; другой объяснял вопрос тем, что весело бить зайцев в поре, когда они выцвели, выкунели, что тут не пропадет даром и шкурка, а пойдет кому-нибудь в пользу. Все это отчасти справедливо, но мне кажется, что есть и другая, так сказать, нравственная, прямая, чисто охотничья причина: стрельба зайцев в узерк совсем не так легка и проста, какою кажется с первого взгляда, что и доказывается немалым числом промахов, особенно у новичков, покуда они не применятся к делу. Промахи же случаются оттого, что логово зайца почти всегда защищено: оно прикрыто сучками и прутьями (когда он лежит под срубленной вершиною, что очень любит) или пеньками дерев, завялой крупной травою, вообще каким-нибудь дрязгом, всегда находящимся в корнях кустов или в лесной чаще. Не нужно объяснять, что дробь, касаясь каких-нибудь препятствий на своем пути, уклоняется от цели и выстрел делается неверен. Но этого мало: промахи бывают по зайцам, лежащим в степи на совершенно голых и чистых местах. Последнее происходит, по моему мнению, от того, что в траве виден только верх белеющей шерсти, которую заяц, обыкновенно сжимаясь в комок на логове, всегда приподнимает: если целить именно в ту крайнюю черту белизны, которая граничит с воздухом, то заряд ляжет высоко, и случается иногда (случалось и со мною), что дробь выдерет белый пух и осыплет им полукруг около логова, а заяц убежит. Впрочем, опытные охотники знают этот секрет, берут на цель пониже, под самую белизну; кучным зарядом вскинет убитого зайца вверх, и в меру, на чистом месте, промаха никогда не будет. Прибавьте ко всему, мною сказанному, что, подозрив издалека нечто белое, подходишь с сомнением, высматриваешь; то убеждаешься, что это заяц, то покажется, что совсем не заяц, а какая-то белая кость; иногда вся белизна пропадет из глаз, потому что на ходу угол зрения охотника, заслоняемый и пересекаемый разными предметами, изменяется беспрестанно; наконец, уверившись совершенно, что это заяц, очень редко будешь иметь терпение подойти к нему близко; все кажется, что как-нибудь зашумишь, испугаешь зайца, что он сейчас вскочит и уйдет, и охотник, особенно горячий, всегда выстрелит на дальнюю меру… Вот причины многих промахов, вот отчего эта стрельба горячит охотников и за что они ее любят.

В долгую, мокрую, безморозную осень, в плодородный на зайцев год, стрельба в узерк бывает очень добычлива: мне самому случалось убивать в одно поле до двадцати четырех зайцев… это целый воз. В постоянно дождливую погоду капель с деревьев выгоняет беляков в опушки леса и даже в чистые поля. Я помню не одну такую осень; бывало, подъедешь к небольшому отъемному острову или лесному отрогу — и около него, даже по озимям, везде виднеются беловатые пятна: это зайцы. В одну такую осень, именно в 1816 году, октября 28-го, мне случилось убить диковинной величины беляка. Он напугал меня не на шутку: ходя по лесу в серый туманный день, я убил уже много зайцев и развесил их по сучьям, чтобы собрать после, вместе с другим охотником; от наступающих сумерек становилось темно; вдруг вижу я огромное подобие белого зайца, сидящего на корточках, в воздухе, как мне показалось, на аршин от земли. Охотники несколько суеверны, и я не хочу запираться, что сначала сильно испугался; долго стоял на одном месте и думал, что мне померещилось, что обман исчезнет. Наконец, я успокоился, ободрился и разглядел, что огромный беляк сидел не на воздухе, а на толстом липовом пеньке, что зайцы делают нередко. Он сидел несколько боком ко мне, шевелил ушами и передними лапками, прислушивался к шуму и, по-видимому, меня не замечал; расстояние было недалекое, оба ствола моего ружья заряжены крупной гусиной дробью, я собрался с духом, приложился, выстрелил — заяц необычайно пронзительно и жалобно закричал и повалился, как сноп, на землю… Я убежал, отыскал моего товарища и вместе с ним и кучером пришел на то место, где выстрелил в диковинного беляка: убитый наповал, он лежал у пенька, и в самом деле — это было чудо! По крайней мере в полтора раза, если не вдвое, был он больше самого матерого русака! По всему его телу, под кожей; находились какие-то шишки, а на скулах, также под кожей, лежали твердые, мясистые желваки, чуть не в кулак величиною. Я долго сберегал этого зайца и показывал охотникам, но мяса такого урода никто есть не стал. Один крестьянин, стрелок, объяснял мне, что это заячий князек и что он появляется лет через сто. Очень досадно, что я не сделал чучелы, даже не взвесил и не смерил этого диковинного зайца, в котором излишество животной растительности переходило даже в болезненное уродство.

Но есть еще стрельба зайцев, которая, по-моему, в охотничьем отношении лучше стрельбы в узерк, хотя она не только недобычлива, но даже бывает скудна и очень утомительна: это стрельба русаков по пороше.[77]

Изредка между ними попадаются и тумаки, в нравах своих совершенно сходные с русаками. Тут надобно уменье сходить зайца, то есть по малику дойти, наконец, до логова и застрелить его на лежке или в бег. Это уменье можно приобресть одной опытностью. Если принять рано утром вечерний малик русака, только что вставшего с логова, то в мелкую и легкую порошу за ним, без сноровки, проходишь до полдён: русак сначала бегает, играет и греется, потом ест, потом опять резвится, жирует, снова ест и уже на заре отправляется на логово, которое у него бывает по большей части в разных местах, кроме особенных исключений; сбираясь лечь, заяц мечет петли (от двух до четырех), то есть делает круг, возвращается на свой малик, вздваивает его, встраивает и даже четверит, прыгает в сторону, снова немного походит, наконец после последней петли иногда опять встраивает малик и, сделав несколько самых больших прыжков, окончательно ложится на логово; случается иногда, что место ему не понравится, и он выбирает другое. Все это изменяется, смотря по качеству пороши и по погоде: если пороша мелка и погода холодна, заяц ходит много; если напротив — ходит мало. Сверх того, чем позднее перестанет идти снег, тем короче заячьи малики, так что если снег шел сильный и перестал на заре (что случается довольно часто), то где увидишь малик, там лежит и заяц, ибо все его прежние ходы запорошило снегом; само собою разумеется, что малики тогда попадаются редко. Пешком эта охота слишком тяжела, и потому для отысканья русачьих маликов надобно ездить верхом, а всего лучше в легких санях; разбирать путаницы всех жировок, или жиров, и ходов не должно, а надобно объезжать их кругом и считать входы и выходы: если нет лишнего выхода — русак лежит тут, в жирах, что, впрочем, бывает довольно редко; отыскав же выход и увидя, наконец, что заяц начал метать петли, охотник должен уже пешком, с ружьем наготове и с взведенными курками, идти по малику: логово где-нибудь недалеко, и надобно не зевать и не слишком заглядываться на свежесть следов, а смотреть, нет ли сметки вбок и не лежит ли русак где-нибудь в стороне. Случается иногда, что не услышишь ни малейшего шороха и не увидишь, как он вскочит и уйдет; добравшись до логова, только по взбудному следу догадаешься, что добыча ускользнула. Впрочем, днем заяц ходит мало и сейчас ложится; через несколько времени, дав зайцу успокоиться, можно опять и уж очень скоро сойти его; но на второй лежке он не так крепко лежит, как на первой. Любимые места у русака для логова — сурчины, где он ложится у самой сурочьей норы и прячется в нее при первой опасности; потом снежные удулы по межам и овражкам: в них он делает себе небольшое углубление в виде норы, в которое ложится; если дует погодка и тащит снежок, то заметет совсем лаз в его логово. Тут он так крепко иногда лежит, что мне самому случалось взминать снег ногами, чтоб взбудить русака… и что за красота, когда он вылетит из удула, на все стороны рассыпав снежную пыль, матерой, цветной, красивый, и покатит по чистому полю!.. Весело прекратить этот быстрый бег метким выстрелом, от которого колесом завертится русак с разбега и потом растянется на снегу!.. Покуда пороши еще мелки и снежной норы сделать нельзя, русаки ложатся предпочтительно по горным долочкам, поросшим каким-нибудь степным кустарником, также по межам, где обыкновенно придувает снег к нагнувшейся высокой траве; нередко сходят они с гор в замерзшие, камышистые болота (если они есть близко) и выбирают для логова иногда большие кочки; в чистой и гладкой степи русаки лежат под кустиками ковыля. Очевидно, что по пороше в один день не много сойдешь и убьешь зайцев; а когда первозимье устанавливается беспутно, говоря по-охотничьи, то есть снег идет днем, а не ночью и пороши ложатся неудобно, и если скоро сделается на снегу наст, который поднимает зайца, а не поднимает охотника, хрустит под его ногами и далеко вспугивает русака, — тогда этой заманчивой стрельбы вовсе не бывает.