Цинковые мальчики - Алексиевич Светлана Александровна - Страница 39
- Предыдущая
- 39/60
- Следующая
– Ты знаешь, как не хочется погибать за чужую родину.
А ночью:
– Тамарка, не выходи больше замуж.
– Почему ты так говоришь?
– Потому что я тебя очень люблю. И не представляю, что ты будешь с кем-то…
Иногда мне кажется, что я живу долго-долго, хотя воспоминания одни и те же.
Дочка была маленькая, приходит из садика:
– Сегодня мы рассказывали про своих пап. Я сказала, что мой папа – военный.
– Почему?
– Они же не спросили: есть он или нет? Они спрашивали: кто он?
Подросла. Когда я за что-нибудь на неё злюсь, советует:
– Выходи-ка ты, мамка, замуж…
– Какого бы ты хотела папу?
– Я хотела бы своего папу…
– А не своего какого?
– Похожего…
Мне было двадцать четыре года, когда я осталась вдовой. В первые месяцы, подойди ко мне любой мужчина, тут же бы вышла замуж. С ума сходила! Не знала, как спастись. Вокруг прежняя жизнь: кто дачу строит, кто машину покупает, у кого-то квартира новая – нужен ковёр, красная плитка для кухни!.. Чужая нормальная жизнь доказывала, что у меня не такая. Мебель я только сейчас стала покупать. У меня не поднимались руки печь пироги. Разве в моем доме может быть праздник? В ту войну у всех было горе, у всей страны. Каждый кого-то потерял. Знал, за что потерял. Бабы хором голосили. В кулинарном училище, где я работаю, коллектив – сто человек. Я одна, у кого муж сегодня погиб на войне, о которой другие только в газетах читали. Когда в первый раз услышала по телевизору, что Афганистан – наш позор, хотела разбить экран. В тот день я второй раз мужа похоронила…»
Жена
«Привезли нас в Самарканд. Стоят две палатки, в одной – мы сбрасываем с себя все штатское, кто поумнее, успел по дороге куртку, свитер продать, купить вина напоследок, в другой – выдавали солдатское бэу (бывшее в употреблении) – гимнастёрки сорок пятого года, „кирзачи“, портянки. Покажи эти „кирзачи“ привыкшему к жаре негру – в обморок упадёт. В слаборазвитых африканских странах у солдат лёгкие штиблеты, куртки, штаны, кепи, а мы строем, с песней, по жаре в сорок градусов – ноги варятся. Первую неделю на заводе холодильников разгружали стеклотару. На торговой базе таскали ящики с лимонадом. Посылали к офицерам домой, у одного я дом кирпичом обкладывал. Недели две крышу на свинарнике крыл: три листа шифера забьёшь, два сплавишь за бутылку. Доски загоняли по цене: один метр – один рубль. Перед присягой два раза сводили на полигон, в первый раз дали девять патронов, в другой – мы бросили по гранате.
Построили на плацу и зачитали приказ: направляетесь в ДРА для исполнения интернационального долга. Кто не желает – два шага вперёд. Три человека вышли. Командир части вернул их в строй коленкой под зад, мол, проверяли ваше боевое настроение. Сухпаек на двое суток, кожаный ремень – и в путь. Все ехали, все молчали. Показалось долго. Увидел в иллюминаторе горы: красивые! Раньше никогда гор не видел – мы псковские, у нас поляны и лесок. Высадились в Шинданде. Помню число, месяц – девятнадцатого декабря тысяча девятьсот восьмидесятого года…
Глянули на меня:
– Метр восемьдесят… В разведроту… Там такие нужны…
Из Шинданда – в Герат. И там – стройка. Строили полигон. Рыли землю, таскали камни под фундамент. Я крыл крышу шифером, плотничал. Некоторые даже не стреляли до первого боя. Есть хотелось все время. На кухне два пятидесятилитровых бачка: один для первого – капуста с водой, мяса не словишь, другой для второго – клейстер (сушёная картошка) или перловка без масла. На четверых ставили банку скумбрии с этикеткой: год изготовления – тысяча девятьсот пятьдесят шестой, срок хранения – один год и шесть месяцев. За полтора года я один раз перестал хотеть есть, когда меня ранили. А так все время ходишь и думаешь: где бы что достать, своровать, чтобы поесть. В сады к афганцам лазили, они стреляли. На мину можно напороться. Но так хотелось яблок, груш, каких-нибудь фруктов. Просили у родителей лимонную кислоту, они присылали в письмах. Растворяли её в воде и пили. Кисленькая. Жгли себе желудки.
…Перед первым боем включили Гимн Советского Союза. Говорил замполит. Я запомнил, что мы на один час опередили американцев и дома нас ждут как героев.
Как я буду убивать, я себе не представлял. До армии занимался велоспортом, мускулы себе накачал такие, что меня боялись, не трогал никто. Я даже драки не видел, чтобы с ножом, кровью. Тут мы ехали на бэтээрах. До этого из Шинданда в Герат нас везли автобусом, ещё один раз выезжал из гарнизона на ЗИЛе. На броне, с оружием, рукава закатаны до локтя… Было новое чувство, незнакомое. Чувство власти, силы и собственной безопасности. Кишлаки сразу стали низкими, арыки мелкими, деревья редкими. Через полчаса так успокоился, что почувствовал себя туристом. Разглядывал чужую страну – экзотика! Какие деревья, какие птицы, какие цветы. Колючку первый раз увидел. И про войну забыл.
Проехали через арык, через глиняный мостик, который, к моему удивлению, выдержал несколько тонн металла. Вдруг взрыв – в передний бэтээр ударили в упор из гранатомёта. Вот уже несут на руках знакомых ребят… Без головы… Картонные мишени… Руки болтаются… Сознание не могло сразу включиться в эту новую и страшную жизнь… Приказ: развернуть миномёты, «васильки» мы их звали – сто двадцать выстрелов в минуту. Все мины – в кишлак, оттуда стреляли, в каждый двор – по нескольку мин. Своих после боя по кускам складывали, соскребали с брони. Смертных медальонов не было, расстелили брезент – братская могила… Найди, где чья нога, чей кусок черепа… Медальона не выдавали… Вдруг в чужие руки попадут… Имя, фамилия, адрес… Как в песне: «Наш адрес не дом и не улица, наш адрес – Советский Союз…» А война необъявленная. Мы были на войне, которой не было…
Возвращались молча. Как из другого мира. Поели. Почистили оружие. Тогда стали говорить.
– Косячок забьёшь? – предлагали «деды».
– Не хочу.
Я не хотел курить, боялся, что не брошу. К наркотикам привыкаешь, нужна сильная воля, чтобы бросить. Потом все курили, иначе не выдержишь. Было бы наркомовских сто грамм, как в ту войну… Не полагалось… Сухой закон… Надо снять напряжение, чем-то компенсировать затраты… Забыться… В плов сыпали, в кашу… Глаза – по полтиннику… Ночью видишь, как кошка. Лёгкий, как летучая мышь.
Разведчики убивают не в бою, а вблизи. Не автоматом, а финкой, штыком, чтобы тихо, неслышно. Я быстро научился это делать, втянулся. Первый убитый? Кого близко убил? Помню… Подошли к кишлаку, в бинокли ночного видения заметили: возле дерева светит маленький фонарь, стоит винтовка, и он что-то откапывает. Я отдал товарищу автомат, сам приблизился на расстояние прыжка и прыгнул, сбил его с ног. Чтобы не кричал, затолкал в рот чалму. Нож с собой не взяли, тяжело нести. Был у меня перочинный ножик, которым консервные банки открывали. Обыкновенный перочинный ножик. Он уже лежал… Оттянул за бороду, волосы крепкие – и перерезал горло… Кожа натянулась… Легко. Крови насмотрелся…
Был я на должности старшего разведчика. Выходили обычно ночью. С ножом сидишь за деревом… Они идут… Впереди – дозорный, дозорного надо снять. Снимали по очереди… Моя очередь… Дозорный поравнялся с тобой, чуть пропустишь и прыгаешь сзади. Главное – схватить левой рукой за голову и горло вверх, чтобы не крикнул. Правой рукой – нож в спину… Под печень… И проткнул насквозь… У меня потом был трофей… Японский нож, длина – тридцать один сантиметр. Этот легко в человека входит. Поёрзает и упадёт, не вскрикнет. Привыкаешь. Психологически не так было трудно, как технически. Чтобы попасть в верхнюю косточку позвоночника… В сердце… В печень… Каратэ учились. Скрутить, связать. Найти болевые точки – нос, уши, над веком, – точно ударить. Ткнуть ножом надо знать куда…
Один раз что-то внутри сдало, щёлкнуло. Стало жутко. Прочёсывали кишлак. Обычно открываешь дверь и раньше, чем войти, – бросаешь гранату, чтобы на автоматную очередь не наскочить. Зачем рисковать, с гранатой вернее. Бросил гранату и захожу: лежат женщины, двое мальчиков побольше и один ребёнок грудной. В какой-то коробочке… Вместо коляски…
- Предыдущая
- 39/60
- Следующая
