Год Грифона - Кублицкая Инна - Страница 8

Правда, Ролнек, встревоженный словами Эрвана, предполагал, что Сэллик имеет какой-то особый статус, и однажды, отведя Смирола в сторону, посоветовал ему быть осторожнее.

— Идиот! — прошептал в ответ Рыжий. — Девка прямо в руки падает; думаешь просто так, по бабьей слабости? Задумала она что-то, друг мой Ролнек, задумала… Не хочет в замок Ралло идти. А я, — продолжал он насмешливо, — я, слабый, легкомысленный рыжий полукровка, буду ходить за ней, как привязанный, надеясь где-то в укромном месте урвать свое, соображаешь, дубина?

— Соображаю, — тихо отозвался Ролнек. — Крутишь ты что-то, приятель…

— Следи за мной, — сказал Смирол с нажимом. — А я постараюсь уследить за ней. Не нравится мне, что она начала приучать меня к прогулкам под вечерним небом — как будто за день мало нагуливаемся! Замышляет она что-то, точно говорю. Только куда она собирается улизнуть среди этих пустошей — не понимаю.

— Тут много пещер, — напомнил Ролнек. — И есть довольно большие.

— Она не сунется в пещеры без должного снаряжения, возразил Смирол.

И в тот же день Ролнек запретил Сэллик и Смиролу далеко уходить от группы.

— Очень нужно, скотина, — отозвалась насмешливо девушка.

И в тот же день, едва солнце склонилось к закату, Сэллик, шедшая со Смиролом чуть поодаль от остальных, внезапно исчезла.

— Обманула, — заорал Смирол, и все мальчишки кинулись к нему, а он уже ринулся в темную нору, прикрытую кустом.

Впрочем, почти сразу же он выскочил обратно.

— Огня! — крикнул он, а Ролнек уже чиркал огнивом, пытаясь зажечь сухой мох.

Рыжий подхватил наспех зажженую хворостину и бросился опять в пещеру. Ролнек, вооруженный факелом посолиднее, скоро присоединился к нему.

— Ушла, — сказал Смирол запальчиво. — Ушла девка, ай, молодец какой!

— Отыщем, — решил Ролнек.

— Где уж…

Смирол вернулся к входу в пещеру и посветил там.

— Обжитое место, приятель, — сказал он. — Тут и трасса была проложена вглубь пещеры.

— Разбойнички или люди Малтэра? — осведомился Ролнек задумчиво.

— А может, и те, и другие, — отозвался Смирол. — Ай да мы! Так осрамиться, это ж надо…

— Может, пещера не так уж и велика, и второй выход где-нибудь поблизости?

— Наврядли, — вздохнул хитроумный Смирол. — Думаю, выход где-то за ираускими заставами. А может, и за катранскими. Место, клянусь небесами, уж больно удачное… Ну, пошли в Ралло, порадуем Старика, что ученички у него лопухи, каких мало…

Пошли в Ралло, порадовали Логри и стали дожидаться появления Эрвана, который бы все объяснил. Но вместо него пришли вести о чуме, охватившей Сургару, а потом и княжество Марутту и — частью — Горту.

Эрван не пришел. Он умер в девятый день первой недели месяца инхасо.

Высокая государыня Карэны и Сургары, принцесса Ур-Руттул Оль-Лааву пережидала короткий весенний дождик в вымытой полой водой нише глинистой стены глубокого оврага. Теперь она опять была свободной, но что делать с этой свободой, не знала.

При побеге из Инвауто она не преследовала никакой цели, кроме как избавиться от докучливой опеки святых сестер.

Во всем, даже в смерти Руттула, винила она майярцев. Может быть, это было несправедливо, но логика, трезвая рассудочность, которая когда-то беспокоила Стенхе, оставила ее. Безусловно, это была болезнь.

Потрясение, которое принцесса испытала, когда поняла, что Руттул нарочно держит ее в Миттауре, лихорадочная гонка по пути в Сургару — верхом, пешком, а потом на глайдере — все эти страхи и усталость не могли не повлиять на нее, но все бы прошло после отдыха, короткого или продолжительного. Да только отдыха в конце пути не было.

Новые удары обрушились на нее: известия о смерти Руттула и о том, что майярские орды разоряют Сургару; на фоне этих бед ухищрения Малтэра спасти свою шкуру казались невинной самозащитой, хотя он, бедняга, полагал, что его предательство рассердит ее. Сердиться? На что? Каким все мелким стало казаться после смерти Руттула. И груз, придавивший ее плечи, становился все тяжелее.

«Возьми все в свои руки, — шептал на ухо рассудительный бес. — Думай, действуй. Пусть майярцы узнают, кто хозяин в Сургаре…» Но голос беса был почти неразличим в том облаке равнодушия ко всему миру, которое опустилось на нее.

«Все кончилось, — вертелось в голове. — Все кончилось, не успев даже начаться».

Мысли о самоубийстве неизменно сопутствовали ей. В кольце отчуждения, которое окутало ее, вряд ли бы кто кто помешал этому, но спас ее рассудительный демон, враг Стенхе.

«Руттул бы не одобрил этого шага, - печально напомнил демон еле слышно. — Держись, Сава…»

Она держалась. Не из последних сил — сил уже больше не осталось, но по какой-то безразличной ко всему инерции.

Это была болезнь. Потом, спустя недели, когда она начала приходить в себя среди неуютных монастырских стен, она обнаружила, что память, обычно безотказная, теперь не повинуется ей. Сейчас она не могла вспомнить многого, что происходило в те дни; плотная серая завеса поглотила события, и к примеру, никак не могла она припомнить, чья рука взяла из ее вялой бесчувственной ладони Руттуловы бусы с прицепившимся к ним «стажерским ключом». И этот непростительный момент был более важен для нее, чем почти все долгое путешествие на Ваунхо, также растворившееся в небытии.

Все к ней относились, как к душевнобольной. Святые сестры хлопотали вокруг нее, уговаривая ласково или бормоча молитвы; их голоса сливались в гул, дремотный, навевающий сон, и она спала все время или бездумно лежала в постели.

Тогда и стало приходить к ней выздоровление. В благотворной дреме возвращались к ней силы; невыносимый груз понемногу спадал с ее плеч, и однажды ночью, когда монастырь затих, она встала с постели и, подстрекаемая жаждой деятельности, побежала из своей кельи. Слякотный студеный ветер тотчас отрезвил ее; но глоток воздуха, не замутненого фимиамами, оказался действенным лекарством.

С тех пор ночные экспедиции по монастырю сделались постоянными. Она исследовала монастырь, а отсыпалась днем, успокаивая опекающих ее монахинь вялой, апатичной покорностью. Зла она на монахинь как будто не держала, но один небольшой счет к ним был: во время одного из многочисленных обрядов, связанных с вступлением в обитель еще одной инокини, великолепная коса принцессы, каких мало встретишь — длинная, по колено, и густая, шелковистая — была безжалостно острижена. Тогда это было принцессе безразлично, потом же, когда с возвращением равновесия стала возвращаться и забота о внешности, косу стало жалко. Девушка понимала, что такую косу вырастить уже не удастся и, приглаживая безобразно короткие волосы, обещала мысленно монахиням это припомнить.

Кроме же этого, сердиться на них не было причин. Женщины жалели ее, сочувствовали несчастной, пытались развеселить, угощая каким-нибудь лакомством или рассказывая возвышенные истории о освещающих душу чудесах.

Келья у принцессы была большая, и сначала в ней оставались две женщины, однако их ночные вздохи и сопение раздражали тогда больную, и эту скромную прислугу убрали, переместив в соседние кельи. Теперь одиночество обернулось удобством. Дверь, опять-таки со смазанными петлями, чтоб не беспокоить привередливую больную, теперь бесшумно выпускала ее во двор, а потом, однажды, выпустила ее и в вольный мир.

Затем долгих полтора месяца она ломала голову, как освободиться от назойливых мальчишек-хокарэмов. Всякое бывало: она ругалась, дразнила Ролнека, а когда гостили они в замке Марутту, они была близка к мысли объявить, что она сургарская принцесса.

Оценивающий взгляд Марутту остановил ее; он не узнал принцессу в рыжеватой девочке, одетой в потертую хокарэмскую одежду. Где уж было Марутту узнать принцессу! В жизни своей он видел ее два… или нет, три раза; все это время она была одета хоть и непривычно, но как знатная дама; волосы тогда не торчали, безжалостно обкорнанные, упрямыми вихрами и вовсе не напоминали цветом ржавую болотную воду; тогда они были длинными, пушистыми, блестящими, пахнущими специально подобранными травками. И носила она тогда туфли на довольно высоком каблуке, который делал рост выше, фигуру — тоньше, а походку — красивее.