Путешествие в седле по маршруту "Жизнь" - Петушкова Елена - Страница 8

Когда я задал Угрюмову простой, как выяснилось, наивный, по его мнению, вопрос, любит ли он лошадей, он ответил, что о любви не может быть и речи. Лошадь для него — спортивный снаряд, на котором выполняются определенные упражнения. Снаряд надо содержать в порядке, как, например, свой кузнечный инструмент (Виктор Петрович до сих пор тонкое дело ковки никому не доверяет).

Ну а коли так, при чем здесь душа Лихого?

Замечено, что конники, сделав предварительную оговорку об отсутствии у лошадей второй сигнальной системы, а следовательно, разума в нашем понимании, тотчас принимаются говорить о них как о людях. И это, собственно, великолепно, это побуждает их лелеять, щадить и понимать больших и сильных, но слабых и ребячливых "братьев наших меньших".

Не случайно же лошади делятся для Угрюмова на тех, которые хотят, и тех, которые не хотят учиться. "Бывает спортсмен — способностей вагон, так и лошадь".

Выездкой Угрюмов занялся поздновато, после службы в армии, до того пробовал себя в конкуре, в троеборье. В Ташкенте тогда были два классных мастера высшей школы, и ему негласно определили вечное третье — после них — место.

Но он так о себе говорит: "Останься я кузнецом, я не был бы простым кузнецом — придумывал бы, рационализировал, выбился бы в люди. Стань я инженером, я бы не был простым инженером. И так в любом деле, которым бы я занялся. Я решил разобраться в выездке досконально. Это у меня от отца. Был случай в сорок третьем году на Сахалине, где мы тогда жили. Прислали дизель-электростанцию, а документация на нее не пришла. И отец, простой рабочий, взялся, разобрался и пустил ее. У меня по психологическим тестам выходит, что новому делу я обучаюсь довольно медленно, но всего лучше сам".

Он терпеливо слушал всех, кто мог хоть сколько-нибудь помочь ему советом. Он читал о лошадях все, что мог достать. Сейчас, по прошествии многих лет (Виктору Петровичу за сорок), можно сказать, что вряд ли есть такая книга о выездке, которая не была бы ему знакома. Для этого он, например, самоучкой вызубрил немецкий — школа выездки в Германии на протяжении веков считается одной из лучших в мире. Гигантскую домашнюю библиотеку патриарха нашего конного спорта Георгия Тимофеевича Рогалева Угрюмов проштудировал от корки до корки.

Каких только методов обучения не придумывал! Лихого так, допустим, тренировал отбивать пиаффе: привязывал к стойкам гимнастического турника, под перекладину, и со стороны слепого глаза бросал в круп мелкие камешки. Конь пугался, стремился вперед, а привязь не пускала, и получался шаг на месте…

Словом, долго ли, коротко ли, Угрюмов на Лихом в розыгрыше Малого приза оказался однажды третьим на первенстве страны. Судьи посмеивались над тем, как пыхтел, старался, работал бедняга конек, посмеивались, но выводили по заслугам высокие баллы.

Надо сказать, что Виктор Петрович к тому времени оставался не только спортсменом, но со свойственной ему уверенностью в себе начинал мало-помалу тренировать молодых всадников. И в этих двух качествах — как наездник и как тренер — был приглашен в Белоруссию, в конный центр Ратомку.

Он взялся том за дело ретиво — с раннего утра до позднего вечера не выходил из манежа, А до него жизнь в Ратомке текла ни шатко ни валко — приятная, непыльная жизнь. Отгуляют коллеги два часа с хлыстиками, возьмут бутылочку, и потечет неспешный разговор о замечательном предмете — лошадях. Однажды Виктору Петровичу тамошний его ученик сказал: "Вы меня не гоняйте сегодня так уж сильно, пожалуйста, я вчера малость перебрал". Тот его — вон с тренировки.

"Так праздник же вчера был, — пеняют коллеги, — разве не понятно, разве ж можно, чтобы без никаких тебе резонов? Ты его отправил вон, а он, может, талант выдающийся, он обидится и бросит спорт. И вообще, Угрюмов, без тебя нам лучше было. Заветного слова в выездке ты, как и мы, не знаешь, а знаешь одну работу каторжную, а мы мечтали о чем-то возвышенном, что ж ты на нашу романтику железную решетку надел? У тебя ж как на производстве…"

"Думкой, — он им сказал, — только дурак богатеет. А насчет заветного слова верно: не знаю, и никто не знает, его нет, а есть труд. Я, когда на заводе работал, спортом уже занимался и в вечернюю школу ходил. Сяду, бывало, в классе у печки и закемарю. А прямо перед глазами на плакате написано, что в труде заключается смысл и цель жизни человека, его счастье, его восторг. Это говорил писатель Чехов. И я читал и не понимал: как так, чтобы труд давал счастье, давал восторг? А потом простой пример вспомнил: вот потаскаешь раскаленные болванки, взмокнешь весь, потом глотнешь холодной газировки, и такая прекрасная делается жизнь, идешь домой усталый, а она вся вокруг тебя улыбается. Это как в парной бане: терпишь, сил уже нет, а терпишь, а потом ляжешь дома на чистую постель — блаженство. Ну а насчет таланта, которого я прогнал, так из любого, я вам гарантирую, могу сделать классного мастера выездки, умел бы он работать и терпеть. Вон девочка беленькая стоит. Иди сюда, девочка…"

Это не домысел, не легенда — именно в споре, веря, как всегда, что его терпение и труд все перетрут, Угрюмов позвал в группу юную спортсменку, которая считалась совершенно бесперспективной. Через восемь месяцев Ирина Карачева проигрывала в Белоруссии только Угрюмову.

Да, он подлинно исполнен веры в себя, в свой ум и в свои руки, истый русский мастеровой, не признающий деления людей спорта на тех, которым природа выдала щедрую жменю, и тех, кому протянула пустую ладонь. Спорь с ним, не спорь, он уверен, что гены — дело второе, пятое, десятое…

Противореча себе, он может бурно восхищаться дочерью Елены Петушковой Владой: посадил ее на смирного, туповатого Акбулака, ножки ниже седла не свисают, сказал: "Вышли лошадь". Девочка что-то такое непонятное, даже вроде нелепое сделала, и конь как птичка порхнул — вот это был посыл! Талант, конечно, наследственный.

Хотя все так, но Угрюмов настаивает на своем: что такое — не рожден человек, например, прыгать? Если он с детства сегодня одну ступеньку возьмет, завтра — другую, повыше, потом еще выше, то как еще запрыгает! Это и есть настоящая жизнь — расти над собой со ступеньки на ступеньку.

Среди, множества его идей иные с небольшим, так сказать, загибом. Он считает, например, что спортсмен-конник в большинстве случаев интеллектуально выше неспортсмена, если подразумевать под интеллектом способность размышлять над окружающей действительностью, оценивать ее и перерабатывать получаемую информацию. "Мышцы ведь связаны с мозгом, так? И их развитие способствует развитию мозга — не может не способствовать. А интеллект помогает понимать лошадь. А что такое "понимать лошадь"? Чувствовать ее чувства и желания и корректировать их так, как это тебе необходимо".

Он учит так: чуть у лошади элемент стал хорошо получаться, настолько хорошо, что, вызубренный, он может обернуться уже небрежностью, халтурой, надо сразу прекращать над ним работу. Тогда во время соревнований лошадь будет стараться изо всех сил, ожидая, что за самым лучшим исполнением последует награда — отдых.

"Надо, — он говорит, — не заставлять в соревнованиях лошадь сделать то или другое, а морально подводить, готовить ее к элементу. И если она готова, тогда ты шенкель только приложил, а она уже с удовольствием тебе отвечает и на морде у нее желание, а не обреченность. У тренированной лошади меньше времени проходит от требования всадника до ее ответа. Конника хвалят так: "Он чувствует лошадь". Значит, чувствует время протекания реакции".

Он вспоминает: "В армии я немного занимался современным пятиборьем. Бежишь, бывало, кросс — последний километр, в груди как кол торчит, ноги подгибаются. Бежишь и думаешь: "Будь подо мной лошадь, я бы ее уже начал пороть". Я и не бью их потому, что всегда эту мысль свою помню. Я когда с ними работаю, жду, что они сами то или другое захотят сделать. Ставлю в определенные условия и жду".

"…Мне нравится процесс общения с лошадью. Процесс совершенствования. Видишь, как она — растет, растет, растет: жеребенок, жеребчик и вот уже конь, такой красавец…"