Путешествие в седле по маршруту "Жизнь" - Петушкова Елена - Страница 12

Пот заливает глаза. Задыхаясь от усталости и злости, кланяюсь судьям — улыбку даже не пытаюсь изобразить.

Поводья брошены, и Пепел, глубоко вздохнув, выходит из манежа с чувством выполненного долга. Сохраняя внешне полное спокойствие, я шепчу сквозь зубы: "Урод! Ишак! Скотина безрогая! Вот я тебе сейчас покажу, как не делать пиаффе! Дай только выехать за трибуны, где нас не видно".

Но стоит мне дотронуться шенкелями до боков, как бы провоцируя Пепла: пусть попробует снова схалтурить, я ему покажу! — и он легко и свободно выдает такое пиаффе, что остается соскочить, похлопать его по шее и отвести в конюшню.

Да, он у меня действительно профессор — разве можно на него сердиться?

За время выступлений на Пепле у меня было много тренеров, они менялись в группе выездки, и каждому из них я от души благодарна. Но своими успехами больше всего я обязана одному человеку — Григорию Терентьевичу Анастасьеву.

Есть сказка — кажется, немецкая, — как один из троих братьев нарисовал на стволе дерева девушку, второй вырезал ее из дерева, а третий оживил. Кому же она должна была принадлежать? И мудрец рассудил, что третьему. Кто вдохнул в нее жизнь, тот ее создатель.

Так создал Терентьич меня как спортсменку.

Тренер и спортсмен — в этом двуединстве заключено нечто большее, нежели в двуединстве: учитель и ученик. Ученик может быть продолжателем дела учителя, но он никогда не будет продолжателем его самого. Тренер же часто видит в воспитаннике собственное «я», воплощение, может быть, несбывшегося. Отсюда отеческое отношение к спортсмену, забота о нем, порой жертвенность, присущая скорее родителям, вне зависимости от разницы в годах. Тренер прощает воспитаннику то, что не мог бы простить учитель ученику. Бывает, он своими руками отдает спортсмена другому тренеру, считая, что ученику это принесет большую пользу.

Как грустно, что порой ему платят черной неблагодарностью!

Можно по пальцам пересчитать выдающихся спортсменов, тренировавшихся абсолютно самостоятельно: времена гениальных самоучек и одиночек давно миновали. В конном же спорте совершенно необходимо, чтобы опытный, умный взгляд корректировал тебя — правильно ли выполнено упражнение, в должном ли темпе.

Когда Терентьич стоял на манеже с бичом в руке, еле заметными взмахами подправляя лошадь (по-моему, никто в мире так не понимал лошадей), — это напоминало настройку скрипки.

Но в еще большей степени его тренерскому таланту было свойственно умение настраивать на борьбу душу спортсмена Я уже упоминала о том, как психологически точно умел он пользоваться в интересах дела моим природным упрямством. Перед соревнованиями мне обычно казалось, что ничего не получается. Везде всегда возможны мелкие шероховатости, по я преувеличивала их значение, стремясь к некоему недостижимому идеалу. В этот момент Терентьич знай меня нахваливал — даже излишне, если рассуждать с точки зрения техники — и это меня ободряло.

Кизимов, Калита, Петушкова — в таком составе наша сборная просуществовала много лет. Вели мы себя перед соревнованиями по-разному. Скромный, молчаливый Кизимов любил перед стартом начищать снаряжение — оголовье, ремни. Он их смазывал, протирал, драил до бесконечности. Обаятельный, общительный Калита внешне выглядел спокойным, и что творилось у него внутри, было видно, пожалуй, одному Терентьичу, потому что внезапно старик принимался злить Ивана, выводить из себя: "Не получается принимание, нет, опять не получается, не умеешь работать как следует, и нечего было сюда ехать!" Калита сердился, ругался, Терентьич делал вид, что страшно обижен, отходил…

Иные думали, что Анастасьев сам себя в руках держать не умеет, поэтому других дергает. Но они не понимали, что соревновательный настрой не всегда создается успокоительными словами и валериановыми каплями.

…Анастасьев родился в семье крестьянина-бедняка, батрачил, после революции устанавливал на селе Советскую власть. Вся его сознательная жизнь связана с красной кавалерией, и, уйдя в отставку в звании полковника, он возглавил сборную страны по конному спорту. В ту пору в сборной не было старших, главных тренеров — выездкой, конкуром, троеборьем ведал один Анастасьев, а всеми организационными вопросами — Владимир Викторович Крыжицкий.

Необычайный природный ум, способность мыслить глубоко и масштабно, видеть перспективу и неуемная энергия помогали Григорию Терентьевичу добиваться успехов, что называется, по всей ширине фронта. Шестидесятые годы принесли нам успехи и в выездке (Рим, Олимпиада), и в конкуре (выигрыш Кубка наций), и в троеборье (победы на первенстве мира 1962 и 1965 годов).

Позже у руля сборной стали появляться другие специалисты, а Анастасьев, чувствуя, что силы уже не те, оставил за собой только выездку.

И вот вершина — двойной триумф 1970 года в Аахене. Мы возвращаемся в Москву, на аэродроме множество встречающих, и мои друзья случайно слышат фразу, сказанную одним из тогдашних руководителей нашей федерации: "Ну вот, теперь Терентьичу пора на заслуженный отдых".

На другой день по приезде Анастасьеву говорят: "Григорий Терентьевич, есть мнение перевести вас в городской спорткомитет То есть не вас, а вашу ставку — мы возьмем на ваше место молодого специалиста. Вы как работали, так и работайте, а его готовьте себе на замену". Это было неожиданно и равносильно пощечине. Оскорбленный Терентьич ответил, что, если он больше не нужен, пусть ему так и скажут, а своим трудоустройством он может заняться сам.

К счастью, это намерение не было исполнено. Вскоре Григория Терентьевича попросили забыть о неприятном разговоре. Но такое не забывается, случай остался для Терентьича незаживающей раной.

Иногда говорят: "Незаменимых нет". Это неправда. Каждый человек в жизни незаменим, особенно такой, как Анастасьев. Обидно и горько, что окружающие понимают это подчас лишь тогда, когда сделать замену заставляет смерть.

Теперь административных ставок при конном спорте больше, письменных столов больше, и за ними сидят молодые, крепкие люди. Только успехов стало поменьше, чем тогда, когда нас тренировал, нами руководил один старик со своей неизменной записной книжечкой.

В мембране звучал старчески подослабший, но еще мощный на низах военный баритон:

— Я слышал, что вы пишете о Ляле Петушковой. Предлагаю встретиться, чтобы рассказать вам об особенностях ее стиля.

— Кто говорит? — не понял я.

— Полковник Рогалев.

Мои ладони вспотели от почтительности.

Так я попал в квартиру, с одного балкона которой открывается вид на стартовую часть скакового круга Московского ипподрома, с другого — на финишную прямую. В квартиру, увешанную портретами знаменитых лошадей, чемпионов выездки и конкура, равно как скачек и бегов. Так попал в дом патриарха нашего конного спорта Георгия Тимофеевича Рогалева, в чьей уникальной домашней библиотеке — помните? — черпал знания Виктор Петрович Угрюмов. В дом, хозяин которого гимназистом-приготовишкой был за пачку сигарет «Чайка» подсажен офицерским коноводом в седло и словно врос в него, в гражданскую сражался у бесстрашного Примакова в полку червонных казаков, Отечественную прошел фронтовым врачом-ветеринаром и закончил службой в берлинской комендатуре под командованием славного генерала Берзарина. По поручению генерала Рогалев восстанавливал там разрушенный ипподром, а также, представьте, цирк и варьете, о чем Берзарина попросил Вильгельм Пик. Это было гуманным, провидческим актом, ведь мирных жителей столицы бывшего рейха надо было не только накормить, но и дать хоть немного душой отойти от рухнувшего на них ада. Говорят, о Рогалеве сам Жуков отозвался: "Это тот молодец подполковник, который слонов дрессирует". А в архиве Георгия Тимофеевича хранится старая программка варьете с портретом бравого офицера с эспаньолкой, он и сейчас, со мной беседуя, ее покручивает, только совсем седую.