Хождение за два-три моря - Пелишенко Святослав - Страница 11

• Предыдущая
• 11/54
• Следующая

— Кепи? — тихо спрашивал старик, спускаясь с лестницы.

— Здравствуй, Деда.

— Здравствуй. Где кепи?

— Дома забыл, — мальчик терпеть не мог это «кепи», а старик терпеть не мог, когда мальчик его забывал.

— Ви знаити, ше это за малшик?! Это ише тот малшик… — Старик шепотом цитировал старый одесский анекдот. Копировать еврейское произношение шепотом трудно, и Деда не справлялся. Поэтому за воротами он повторил то же еще раз, уже громко, и справился.

— Я из газеты сделаю шляпу, — говорил мальчик.

— Как в прошлый раз он сделает. Нет, это тот малшик. Какой ветер, ты смотрел?

— Широкий. Давай, Деда, под мыс пойдем!

— Посмотрим. Сколько я тебя прошу — не загадывай! А вдруг Белая подошла?

— На Каролино-Бугазе, мне дядя Боря рассказывал, уже берут. По времени давно пора, — говорил мальчик. Этот неторопливый утренний разговор всегда повторялся и никогда не надоедал. Это был разговор мужчин, знатоков, узких специалистов.

Из переулка на Военный спуск шли проходными дворами. Дворы, расположенные ступенями, на разной высоте, были соединены узкими лесенками, а в боковых ответвлениях росли неожиданные в центре города хуторки с огородами, курами, цепными собаками. В одном из полуподвальных окон — всегда одном и том же — кто-то невидимый густо дышал ниже уровня земли.

Потом выходили на улицу. Отсюда, в конце крутого спуска, уже близко виднелся порт, хлебная гавань, шары на вышке метеослужбы. Над этим запутанным миром нависала и как бы непрерывно надвигалась темно-синяя стена моря.

Я часто вижу их обоих, старика и мальчика, в этот тихий утренний час — вижу почему-то всегда сзади, со спины, и немного сбоку. Деда довольно высок и худ; одет он чисто и — для старика — даже щеголевато.

Мальчик, конечно, без «кепи». В руках у них по «баяну» — так называют емкость для рыбы, дощатый гибрид саквояжа и ящика. Я слышу их голоса — подходя к причалу, они обсуждают детали будущей рыбалки. На «Форели» есть запас соленых рачков, Деда захватил отличную наживку для камбалы или «кнута» — бычье сердце, нарезанное мелкими кубиками, — но этого, если пойдет настоящий клев, может не хватить. Они оба всегда надеются на какой-то небывалый клев, причем старик даже больше, чем девятилетний мальчик, — он азартней и суевернее. Мне хорошо известно, что в конце концов они решат доловить свежих рачков возле дока. Я знаю, чего они опасаются, — Барту, старый напарник Деды, может, как всегда, опоздать. Я вообще знаю и старика, и мальчика очень хорошо, потому что этим мальчиком двадцать лет назад был я сам. Старика, моего Деду, звали Владимиром Филипповичем Проницким.

Он всю жизнь проработал на судоремонтном заводе в довольно скромной должности. Особых наград не имел, особых взысканий тоже. В общественной работе участвовал умеренно, не писал стихов, не пострадал во время культа личности. Себя он считал и называл маленьким человеком; сейчас я понимаю, что Владимир Филиппович был человеком далеко не «маленьким», но все же обычным. Даже в рыбалке он не достиг вершин: на причале судоремонтного были ловцы куда добычливей.

Деду выделяла только доброта, честность и особая черта, которую я не могу определить иначе, чем «большое количество жизни». В свои восемьдесят два года он был полон идей, по разным причинам совершенно неосуществимых: сюда относились замена мотора на «Форели» с Л-6 на Л-12, постройка каюты, покупка двух мопедов для изготовления моторного тандема, наконец, какой-то дальний и всеобщий поход, который предполагалось осуществить вот как: мы нанимаемся на корабль, я юнгой, а он матросом, и плывем. Активность, проявляемая Дедой при выполнении этих планов, аналогию с Маниловым исключала; кстати, каюту на «Форели» он действительно сделал. На него очень сильно воздействовала музыка — до слез. У него были небольшие быстрые глаза и крупный, мясистый, жизнелюбивый нос.

Глядя на определенную категорию юнцов, волооких, с растянутой вялой речью, я по контрасту часто вспоминаю Деду. В механике известны законы сохранения энергии, количества движения или импульса, момента импульса… Деда сумел сохранить «количество жизни», которое было ему отпущено, до глубокой старости. Удается это немногим: это не механика.

Я хорошо помню, как мы с Дедой в последний раз поднимали «Форель». Была осень; листья деревьев по дороге на причал уже приобрели грубую окраску виноградных выжимок. На причале передвижной кран скрипел, одну за другой подцеплял лодки, их длинные тела плыли по воздуху, и странно, как в нырке, было смотреть на влажные днища фелюг и шаланд снизу вверх. Потом совершила перелет, легла на землю и «Форель». Киль еще блестел от соленой влаги; высыхая, он становился зеленоватым, как старая бронза. Такой цвет всегда приобретает от долгого пребывания в море краска «ХВ», в которую, чтобы днище не обрастало, добавлен яд. Этот неестественно сухой, шершавый цвет был цветом сработавшего яда.

Зимой Деда умер. В последние дни он почти непрерывно твердил какое-то короткое слово; сначала домашним казалось, что старик просит пить. Но это было другое, хотя и очень похожее, слово: «Жить».

Я никогда не забуду Деду. В детстве меня многому пытались научить — в частности, английскому языку. Сейчас остался лишь намек на правильное произношение, словарный запас весь выветрился. Объясняться по-английски я не могу; но если говорит кто-то другой, начинаю кое-что понимать. Вернее, вспоминать.

Деда учил меня морю. И не его вина, если потом я забыл эту науку почти так же твердо, как английский язык. Через двадцать лет я вышел в море на другой лодке, с другим капитаном. Я должен был начинать все заново.

Но кое-что все-таки осталось: намек на правильное произношение. Знакомство с яхтой, с парусами и Данилычем только начиналось; но море мне нужно было не узнавать — скорее припоминать. И, вспоминая море, я не мог не вспомнить Деду.

«Мечта» пока не нашлась. Застряли мы тут, похоже, надолго.

С легких рук Ильфа и Петрова все привыкли: «Черноморск» — литературный псевдоним Одессы. Между тем город с таким названием — географическая реальность. Адрес: северо-западный Крым, бухта Узкая.

На берегу еще не был. Слово Сергею.

Небольшой городок, недавно потерявший унизительное окончание «-ое», еще не совсем оправился от этой потери. На задворках нового, пахнущего краской центра сохнут рыбачьи сети. В пределах одного квартала сосуществуют суд, прокуратура, милиция и бар, что чрезвычайно ускоряет делопроизводство. На двери закрытого пивбара объявление, выдержанное вполне в духе Ильфа и Петрова:

ПИВА НЕТ. НА ПЛЯЖЕ, В БОЧКЕ — КВАС.

А хорошо бы написать ответный плакат-объявление, и стать с ним напротив, и гордо багроветь под вопросительными взглядами прохожих, и чтобы над головой развевался кумач со словами:

ПРОШУ МНЕ НЕ УКАЗЫВАТЬ!

Примечание соавтора: у меня есть знакомый, которого обижают надписи в подворотнях «Туалета нет». Объясняет он это так: мне, может, и не нужно вовсе, чего они лезут?!

Хамские у нас объявления.

Причем в основном — из-за слова «нет»

09.30. Данилыч опять ушел на заставу. Выхода нет.

10.00. Ни выхода, ни Данилыча.

Позавтракали ухой. Сытна рыбацкая юшка невероятно. Съели едва треть, остальные две трети (ведра) стынут на ветерке. Белуга себя оправдывает. Плохо, что холодильника нет.

Дежурит нынче по камбузу матрос Нестеренко. Дежурство начал с того, что:

а) попросил у меня (!) разрешения взять примус, чтобы на стоянке не тратить баллонный газ;

б) потребовал раскладку продуктов на день. «Ты же начальник, боцман!» Посмотрел на него внимательно: нет, не издевается как будто. Единственный на борту, кто относится к моему боцманству всерьез. Человек-загадка.

• Предыдущая
• 11/54
• Следующая