Шутить и говорить я начала одновременно - Хмелевская Иоанна - Страница 14

• Предыдущая
• 14/62
• Следующая

Снилось мне, что мы с возлюбленным гуляем в чудесном лесу, причём лес мне знакомый, летом я часто там гуляла. И вдруг откуда-то выскочили разбойники. И сразу же приняли ужасное решение, от которого зашлось сердце.

— Озеленим его! — мстительно вскричали они жуткими голосами.

Я смертельно испугалась, залилась слезами и бросилась наутёк. Разбойники тут же сбавили тон и успокаивающе принялись кричать мне вслед:

— Не тебя озеленим, его! Тебя не будем!

Как же, так я им и поверила! Нашли дурочку. Я сбежала от них и спряталась в укромном месте, наверное, не очень далеко, потому что из своего укрытия могла видеть все. Они и в самом деле озеленили парня. Озеленение заключалось в том, что они покрыли его с ног до головы толстым слоем прозрачной студенистой массы мерзкого грязно-зеленого цвета, отвратительно пахнущей. Глядя на это, я испытала такой ужас, что невозможно описать. Сделав своё грязное дело, разбойники скрылись, и мы остались вдвоём на изумительной красоты лесной дороге. Я опять принялась убегать, а озеленённый молодой человек гнался за мной, умоляя остаться с ним, невзирая ни на что. А я не могла переломить себя, зелёный студень вызывал во мне омерзение, к тому же от возлюбленного несло смрадом, как от черта. Из-за этого сна я не только окончательно и бесповоротно разлюбила сына директора школы, но у меня на всю жизнь осталось в сознании это глупое словечко «озеленить», в значении — покрасить в некрасивый зелёный цвет. А моя великая любовь кончилась, как ножом отрезало.

По окончании лета, проведённого в Езёрках, я пошла в школу. В школу мне очень хотелось, но доставила она мне много неприятных минут, которые скрашивало лишь присутствие прекрасной учительницы. Я никак не могла понять, чему же мне учиться в первом классе. Читать я умела уже давно, а вся многочисленная родня по торжественным дням получала от меня поздравления, тщательно выписанные печатными каракулями. Видимо, мне тяжело досталось умение писать нормальными маленькими буковками. Очень хорошо помню ужасный день, когда я мучилась над тетрадью в косую линейку. Целую страницу нужно было исписать косыми палочками с закруглением вверху. Никак они у меня не получались. С трудом нацарапала я три линейки, и страница превратилась в нечто ужасное — только каракули и кляксы. Вся зарёванная, я отправилась спать.

В тот день мать ездила в Варшаву, вернулась поздно, служанка сообщила ей о моих переживаниях. Мать вошла в моё положение и решила помочь. Наутро я обнаружила в тетради страничку, целиком заполненную ровными, аккуратными палочками, и смертельно обиделась.

Сначала я устроила скандал дома, а потом ни за что не хотела показывать тетрадь учительнице. Показала все-таки, но заявила, что палочки изобразила моя мамуля, а не я. И все тут! Чувства, которые двигали мною тогда, я поняла, лишь став взрослой. Я не желала принимать ничего чужого, ни чужих заслуг, ни чужих ошибок. Все должно быть только моим собственным! Иначе получается либо обман, либо незаслуженная обида, а как первое, так и второе отвратительно.

Отношение ко лжи и всяческому обману утвердилось во мне с самого рождения, и всю жизнь я отличалась прямо-таки идиотской правдивостью, прямотой. Выросла я в убеждении, что ложь является проявлением трусости, а трусость — позорное явление. Лгать, в незначительной степени, я научилась только под воздействием нашего государственного строя, который сам базировался целиком на колоссальной лжи, и в нем не мог существовать человек, совершенно не умеющий лгать. В личном же плане я стояла на стороне правды, и эта склонность останется во мне, наверное, уже до гроба.

Ладно, вернёмся к школе. Не помню, в каком классе у меня возник конфликт с ксёндзом, в первом классе или во втором? Вероятнее всего, в первом.

Хотя нет, вряд ли. Не в первом. Наверняка позже, когда дети уже овладели навыками чтения, потому что умение читать требовалось для приготовления урока. Так вот, на уроке религии ксёндз, кажется, задал нам какое-то домашнее задание и на следующий день вызвал меня отвечать. С чистой совестью, готовая поклясться чем угодно, я ответила, что он ничего подобного нам не задавал. Ксёндз возмутился, обратился за поддержкой к классу, но у учеников не оказалось единого мнения по данному вопросу. Мне поставили двойку, я громко негодовала и домой вернулась в слезах. Встретив ксёндза на улице, мать высказала ему свои претензии, ксёндз же возмутился и заявил, что он твёрдо знает — урок задавал. Поскольку я утверждала обратное, мать приняла мою сторону.

— Ваша дочь лжёт! — холодно заявил ксёндз. Выпрямившись, будто её ударили, мать ответила голосом сухим как перец:

— Нет, проше ксёндза! Моя дочь никогда не лжёт! Потом я выучила проклятый урок, и проблема решилась сама собой, а дело, видимо, было в том, что я позволила себе на уроке религии роскошь — задумалась о своём и перестала слышать, что говорил ксёндз.

Первый класс я закончила, как всякий нормальный ребёнок, на одни пятёрки, после чего разразилась война.

До самой смерти мне не забыть свиста первых бомб. Мы уже знали, что это воздушный налёт, люди выбежали из домов и спрятались под деревьями. Мы с матерью тоже стояли под деревом, мать прижимала меня к себе, свист нарастал, мать шептала: «Бомба, бомба…» Я была уверена, вот-вот бомба свалится к нашим ногам, и помню дикий ужас, овладевший мною. Три бомбы взорвались вдали, мы видели и слышали разрывы.

Эти три первые бомбы были сброшены на Груец третьего сентября. Война началась ещё первого, но до нас пока не дошла, второго мы с нашей домработницей отправились в кино. Из этого ничего не вышло, завыли сирены воздушной тревоги, свет погасили, люди пережидали тревогу под деревьями парка. Сеанс отменили, мы вернулись домой.

И опять в связи с этим событием мне вспоминается ксёндз. Не везло мне с ксендзами. Уже под конец войны, на уроке ксёндз сурово спросил учеников, кто ходит в кино. Разумеется, каждому ребёнку было известно отношение поляков к тем, кто посещает открытые немцами кинотеатры. «Ходит в кино только г…» Развлекаться во время оккупации было непатриотично. В ответ на вопрос ксёндза я встала и гордо начала:

— Последний раз я была в кино…

Я хотела, чтобы все знали — в кино я была последний раз второго сентября 1939 года, но ксёндз не дал мне договорить.

— Садись! — гневно рявкнул он. — И слышать не желаю о таких вещах!

Наверное, он решил, что в кино я была, например, месяц назад. Я села, оскорблённая и беспредельно униженная, три дня меня трясло, а на ксёндза я обиделась навсегда.

Ксёндз ксёндзом, обида обидой, но сейчас мне придётся сделать сразу несколько отступлений от хронологического повествования, и никуда от этого не денешься. Я предупреждала, в моей «Автобиографии» лирических отступлений будет множество.

С раннего детства меня часто водили в театр, впоили культуру, можно сказать, с малолетства. И как-то, будучи уже взрослой, я поспорила с кем-то на пари, с кем — не помню, что в Большом театре до войны перед началом спектакля исполнялся полонез А-дур. [07]Спорить со мной обо всем, что касается музыки — дохлый номер, у меня совсем нет ни слуха, ни памяти на музыкальные произведения, не говоря уже о голосе, но если уж я на чем-то в этой области настаиваю, значит, дело верное, бетон-гранит. Так оно и оказалось, пари я выиграла.

Что же касается кино, когда, наконец, после войны я впервые после многолетнего перерыва оказалась в кинотеатре, движущиеся на экране картины произвели на меня потрясающее впечатление, волнение сдавило горло, я чуть не задохнулась от умиления. Не очень уверена, но кажется, шёл фильм «Секретарь райкома». Впрочем, какой именно фильм я смотрела — значения не имеет, фильм сам по себе стал символом окончания оккупации.

• Предыдущая
• 14/62
• Следующая