Кыш и Двапортфеля: Повести - Алешковский Юз - Страница 10

• Предыдущая
• 10/64
• Следующая

Сначала я всё же прибрался в квартире, вытер новые лужи и даже разгладил утюгом изжёванный Кышем папин гастук. При этом немного запахло жареным и на галстуке в одном месте пропали белые звездочки.

Потом я поставил перед собой часы, чтобы проверить, за сколько времени я додумаюсь, как выследить похитителя журналов, сел и начал думать.

И ровно за двенадцать минут придумал хитрую ловушку.

Я взял старый журнал «Знание — сила», выглядевший, как новенький, достал из-под матраса Кышеву кость, сам обнюхал её и натёр ею обложку журнала. Потом вышел и незаметно, когда никого не было на площадке, положил пахнущий костью журнал в наш почтовый ящик.

Теперь надо было терпеливо ждать, когда журнал похитят, и заметить это вовремя. Если вор живёт в нашем подъезде, то не может быть, чтобы Кыш не нашёл его по запаху своей самой лучшей, любимой кости. Правда, запах был бы сильней от рыбьего жира, но вдруг Кыш не любит, как и я, рыбьего жира.

— Была бы ловушка, а воришка в неё попадёт, — сказал я Кышу, вернувшись.

Когда пришли с работы папа и мама, я им всё рассказал про ловушку и попросил не вынимать из ящика журнал.

Попало мне за то, что я не успел сделать уроки. А за всё, что натворил Кыш, меня неожиданно не ругали. Мама только строго напомнила про испытательный срок и не удивилась, когда я, подёргав верёвочку, сказал Кышу:

— Свет!

Он подпрыгнул — и люстра зажглась.

Папу это не обрадовало. Он был злой и небритый и с неприязнью косился на Кыша.

Вдруг мама обратила внимание на сноп красных солнечных лучей, бивших в окно. Кыш сидел в конце этого снопа прямо в центре большого зайчика и вилял хвостом. Папа посмотрел и ничего не понял. Я тоже не понял.

— Кыш виляет хвостом и поднимает всю пыль в квартире. Она столбом стоит. Вот в лучах всё и видно, — объяснила мама.

Тут мы с папой, конечно, заметили, как в солнечном луче носятся миллиарды пылинок, поднятых в воздух Кышевым виляющим хвостом.

— Новое дело, — хмуро сказала мама. — Теперь все будет в пыли. А я буду ходить за Кышем с тряпкой и всё вытирать. Спасибо!

— На место! — крикнул я Кышу, топнув ногой. Он, поджав хвост, поплёлся из комнаты, не понимая, за что я на него крикнул.

А папа захотел отыграться за то, что ему не дали кость, и за то, что он небритый. Он сказал маме:

— Одно из двух: или мы совместно будем каждый день бороться с пылью, или ампутируем нашей собаке хвост. Сведём, так сказать, на нет виляющий момент, и всё будет в порядке. И вообще: если щенок вносит в нашу жизнь столько неудобств, то, возможно, следует ему подыскать новых хозяев? — Папа начинал расходиться. — А ты хочешь остаться на второй год в первом классе? Почему не сделал уроки? Думаешь, обучать щенка важней, чем учиться самому? Он уже сам зажигает свет, а ты никак не научишься читать по слогам!

— А зачем меня в школу отдали? Я самый маленький в ней! Меня дразнят Двумяпортфелями! Надо было написать в метриках, что я родился второго сентября, а не тридцать первого августа. Я бы ещё год ходил в сад и читать бы научился, — сказал я и тут же пожалел об этом.

— Так, значит, если бы ты тогда умел говорить, ты посоветовал бы мне подделать твои метрики? Тебе жаль, что ты в начале жизни не обманул государство? — тихо спросил папа.

Я замотал головой, потому что не помнил, чтобы у меня когда-нибудь появлялось такое желание.

Мама молча всё это слушала. У неё с папой — я ещё раньше понял — был договор: когда он меня ругает, она молчит, а когда она — помалкивает папа.

— Митя, если ты кончил, то скажу кое-что я, — наконец вмешалась мама.

— Нет! — заупрямился папа. — Разговор далеко не окончен! Прошла целая школьная неделя, а в твоих тетрадках кляксы и какие-то червяки вместо прямых линий! У тебя, может быть, дрожит рука?

— Она как-то не двигается, — сказал я.

— А при разборке моей кинокамеры у тебя двигалась рука?

— Двигалась, — сказал я.

— Короче говоря, мне всё ясно, — заявил папа и после этого неожиданно потребовал, чтобы в течение завтрашнего дня Кыш был обучен не наливать на полу лужи.

— Митя! Пойдём подышим свежим воздухом, — вдруг предложила мама.

Это значило, что она не хочет, чтобы я присутствовал при её серьёзном разговоре с папой.

— Там холодно, — поёжившись, сказал папа.

— Надень пальто.

— Но оно на полатях.

— А ты достань. Пора, — сказала мама, и папе ко всему прочему пришлось доставать пальто, а мне снова держать стремянку.

Потом они ушли дышать свежим воздухом.

Кыш уныло лежал на матрасике. Он как будто чувствовал себя виноватым.

«Завтра привяжу его, когда пойду в школу, и так до тех пор, пока привыкнет не устраивать везде ералаш», — подумал я и посмотрел в окно.

Папа и мама не спеша ходили по скверику. Папа что-то горячо доказывал, размахивая руками.

Я сел за уроки и начал новую тетрадку. А Кыш встал за стул, стоявший перед моим столиком, и смотрел, как я вывожу пером чёрточки и нолики и макаю ручку в чернила. От любопытства он высунул язык, но не мешал мне. Наоборот, у меня получилось несколько очень ровных палочек с хорошим нажимом и было совсем мало клякс. Потом я учился читать по слогам.

Потом вернулись мама и папа. Папа сказал:

— Знал бы, никогда не стал бы есть пуд соли с этим человеком! Предатель дружбы!

— Всё-таки, по-моему, ты не прав, — сказала мама. — И пока не признаешь это, будешь злиться.

— Никогда! О-о! Никогда! — воскликнул папа и проверил мои тетрадки.

Перед сном я спросил, кто из его друзей оказался предателем дружбы.

— Дядя Сергей Сергеев, — сказал папа.

— Значит, выходит, пуд соли зря пропал?

— Ещё есть какие-нибудь вопросы? — сухо поинтересовался папа.

У нас была договорённость: для того чтобы не теребить папу каждые десять минут разными вопросами, я должен был их копить целый день и вечером задавать все сразу.

— Что такое пигмей? — спросил я.

— На этот вопрос я отвечу завтра, — сказал папа. — Всё остальное ясно?

— А почему дядя Сергей Сергеев — предатель? Что он сделал?

— Станешь взрослым — поймёшь! — сказал папа. — И зря ты обижаешься на прозвище Двапортфеля. Прекрасное и очень редкое прозвище. Такие бывают только у индейцев. Помнишь, я читал про одного индейца? Его звали «Он Красит Волосы В Рыжий Цвет». Так что не обижайся.

— А у тебя в первом классе какое было прозвище?

— Булка. Меня звали Булкой, потому что я любил есть на уроках. Потом отвык. Ну, спи, — сказал папа…

Утром перед школой я так и сделал, как задумал: привязал Кыша. Поставил рядом миску молока, блюдце с водой и отрезал кусок колбасы.

— Не вздумай перегрызть веревку, — сказал я ему. — Мне тоже приходится как привязанному сидеть за партой по сорок пять минут. А переменки маленькие. На уроке, если повернёшься не так, сразу тебе замечание делают. И до звонка из класса никуда не выйдешь. Понял?

«Р-ры! Ничего я не понял. Иди уж, а то опять опоздаешь!» — сказал Кыш, и я пошёл в школу, но на этот раз не опоздал.

Мотор экскаватора завели без меня. Он пыхтел, пуская в небо синие колечки, а машинист прилаживал к стреле вместо ковша огромную железяку, похожую на бомбу…

В классе на меня сразу набросилась Снежка:

— Ты почему вчера от всех убежал и меня бросил?

— Кыш был голодный и очень набедокурил, — сказал я ей.

— Больше так не делай. Надо прощаться.

Когда начался урок, Снежка сказала мне:

— Давай поспорим, что я сейчас на уроке саблю проглочу и съем!

— А на что поспорим? — спросил я, даже не успев подумать, откуда у Снежки взялась сабля.

То, что их глотают некоторые люди, я знал из рассказов папы про цирк.

— На любое желание давай спорить, — сказала Снежка. — «Американка» называется такой спор.

• Предыдущая
• 10/64
• Следующая