Криптограф - Хилл Тобиас - Страница 18
- Предыдущая
- 18/55
- Следующая
Десять лет прошло с тех пор, как Криптограф откупил графство Эрит у Лондона. Анна видела счета. Она знает, как это произошло. Юристы посулили компенсации каждому из двенадцати тысяч резидентов, цифры астрономические, от таких не отказываются, землевладельцам и городским властям предложили сумму в шесть раз больше рыночной цены. Тогда все массмедиа криком кричали о нарушении прав, как будто Джон Лоу завладел чем-то дороже денег. Будто он купил Лаймхаус или Мэйфейр[2]. В определенном смысле, конечно, так оно и было. Он купил четыре с половиной тысячи акров Лондона.
Эрит, столь незначительный, немедленно стал знаменит. Это реабилитировало тех, кто всегда с подозрением относился к внешности и славе Джона Лоу, и оправдало тех, кто до сих пор подозрений не питал, но желал наверстать упущенное. Месяцами газеты публиковали аэрофотоснимки дренажных работ; защитники окружающей среды протестовали против лесопосадок на вересковых пустошах, против того, что болота осушили, выгребли ил и тину на береговой линии, несколько старых зданий разобрали по кирпичику и перевезли на территорию города. Началась ядовитая кампания в защиту морских креветок. Реку сузили, ускорив течение, дамбы засадили ивами и голландскими декоративными лимонами. И в конце, когда деньги сделали свое дело, возмущаться уже было нечем. Осталось только жадное любопытство. Дразнящий вид зелени за высокими стенами. Буйного цветения, река пронзает поместье, нечто желанное, недосягаемое, и в сердце всего этого скрыта безмолвная фигура Джона Лоу.
Она сворачивает на улицу, по сторонам склады из красного кирпича. Останавливает машину. С одной стороны улицы, облупившиеся рекламные щиты обещают Fret Maritime, Fret Arien. В десяти футах впереди дома неожиданно заканчиваются. Путь преграждает стена, неумолимая, как железнодорожный тупик. Возвышается по периметру, вогнутая в основании, выпуклая сверху, нависает желтой волной и расступается у тротуара внизу. Устрашающе, думает Анна, положив руки на руль. Ничего удивительного. Там, где кончается дорога, стоят ворота, рядом консоль и камера. Анна выходит из машины, вводит код.
Аллея вязов, голые ветви расчерчивают небо. Гравий хрустит под колесами. Жалобная трель дрозда и не слышно — она останавливается, прислушивается, — почти не слышно машин. Город молчит, как море в раковине. Это стена, говорит она себе, какая-то акустическая причуда конструкции; и едет дальше, медленнее, а гравий все равно ворчит, не переставая.
Не раз и не два она смотрит на север сквозь деревья. Она оглядывается трижды, прежде чем понимает, что ищет: дорожные знаки, очертания реки или доков, — и не находит их. Ничего, только неясная цепь холмов, белые купола среди кедров, панорама — когда расступаются вязы — свободного неба, бледного, прозрачного, почти голубого; и сама дорога, свежевыровненный гравий, будто попала в другое столетие; и ни души, нигде, необитаемый заповедник зелени, полный возможностей, как белая страница.
Она подъезжает к перекрестку и притормаживает. То, что начиналось как аллея, теперь похоже на частный проезд. По обе стороны дорога теряется в тенях деревьев. На севере спускается между склонами, заросшими бермудской травой, к водной глади вдалеке. Анна поворачивает туда. Кое-что она помнит о доме Лоу — там есть частный порт. Она смотрит вдаль, ища Темзу, но видит одни искусственные озера, и туман цепляется за берега. Реки нигде не видно. Она уже опоздала на встречу. Жаль, что Теренс вместе с ежедневным кодом не дал ей карту.
Как глупо, думает она. Кажется, я потеряла Лондон. Смех бурлит у нее внутри. Будто цифры Теренса впустили ее в другой мир, и она размышляет, прошлое это или будущее, и какой век Джон Лоу выбрал для себя. Если я правда заблудилась и код на воротах сменился, я застряну тут на несколько дней. Правда, стена построена, чтобы не впускать чужих, а не держать внутри местных. И когда я отсюда выберусь, окажется, что века прошли. Как в книгах, думает она, жмет на педаль газа, и два лебедя вылетают из озерного тумана.
Они летят низко над дорогой, не подавая виду, что замечают машину внизу. Шеи текучие и плоские, как ватерпасы. Окна закрыты, Анна не слышит хлопанья крыльев; массивные тела птиц проносятся мимо в полнейшем молчании. Они похожи на существ, что давно вымерли, и еще похожи на знамение. А когда она отводит от них взгляд, прямо перед ней на дороге стоит ребенок.
Девочка не двигается, лицо вытянулось бледной удивленной буквой О. На ней желтый пушистый свитер, она в нем кажется очень хрупкой. До нее тридцать футов, двадцать, и тут Анна бьет по тормозам.
Колеса скользят, теряют опору. Гравий хлещет по железу, как ливень — хашшш. На долгую секунду время замирает, а машина совсем выходит из-под контроля. Земля идет кругом. Автомобиль уже надвигается на девочку, и та поднимает руку. Удара Анна не чувствует. Проходит еще секунда, прежде чем она понимает, что машина остановилась.
— Ты цела? — кричит она из машины, борясь с ремнем безопасности, но девочка лишь безмолвно смотрит на нее в ветровое стекло. — Ты цела? — снова спрашивает Анна, и на сей раз девочка кивает.
— Уверена?
— Да.
— Ты ранена?
— Нет. — Девочка ободряюще улыбается. Улыбка вянет, когда Анна вылезает и прислоняется к машине. — Нет, правда. Смотрите, — И поднимает обе руки ладонями вверх. — Видите? Крови нет.
— О господи. — Анна садится удобнее. Капот под ней горячий, холодный воздух обдувает кожу. Наползает туман, и Анна содрогается, глядя, как он собирается вокруг, словно толпа на место преступления.
— Что с вами?
— Что? — Она поворачивается к девочке, вглядывается, вгляделась. Та кажется старше, чем вначале, слишком хрупкая для ребенка восьми лет, может, девяти. Ногти подстрижены очень коротко, болезненно-аккуратно. Волосы слишком светлые для шатенки, слишком тусклые для блондинки, но такие же красивые. Пряди спадают на озадаченное лицо.
— Что с вами? Вам плохо?
— Все хорошо.
— Вам холодно? — говорит девочка, слишком серьезно, и Анна понимает, что так и есть, ее трясет, и неожиданно смущается перед ребенком, внимательным и заботливым, которого она едва не сбила.
— Подожди. — Она возвращается в машину. Ее зимнее пальто валяется сзади, между сиденьями, где портфель с компьютером, и она достает пальто, надевает и застегивает на все пуговицы поверх дорогой неуместной одежды для службы. — Так лучше, — говорит она и ободряюще улыбается, и девочка улыбается в ответ, но глаза у нее тревожные.
— Я нечаянно вышла на дорогу.
— Это я виновата, не смотрела вперед. Не думала, что тут кто-нибудь есть. Ты уверена, что с тобой…
— Все нормально, — скучно говорит девочка. А потом, будто убедившись, что ни в чем не виновата, продолжает: — Я услышала, что вы подъезжаете, и подумала, что это газонокосилка. Но вы ничего не сказали по-японски. Обычно тут никого не бывает, одни газонокосильщики. Они иногда выезжают на дорогу и переворачиваются, потому что гравий, он попадает в машину, и она начинает говорить по-японски. Вы знаете что-нибудь по-японски? Я могу сказать «спасибо», «прилив» и два вида сырой рыбы. Когда они разворачиваются, можно им помогать, и тогда они говорят по-японски «большое спасибо». Так здорово. Мне нравится. Ваша машина по звуку на них похожа. Только не разговаривает, конечно. — Она переводит дух. — Как вас зовут?
— Анна.
— Я Мюриет.
— Мюриет. Откуда это имя?
— Не знаю. — Девочка прячет руки.
— Оно тебе не нравится? Красивое.
— Нет.
— Прекрасное.
— Нет, не прекрасное, — тихо говорит Мюриет. И затем, от зависти смутившись: — Мне нравятся ваши волосы.
И в глубине души Анна рада голосу и личику, что так подходят друг другу. Девочка наконец становится похожа на ребенка, а сама Анна в сравнении с ней кажется старше. Лучше.
— Ну и зря. Когда я просыпаюсь, они выглядят вот так. — Она ерошит локоны, и девочка почти смеется.
2
Лаймхаус — исторический район Лондона, описан в произведениях Диккенса.
Мэйфейр — фешенебельный округ.
- Предыдущая
- 18/55
- Следующая