Рой - Алексеев Сергей Трофимович - Страница 34
- Предыдущая
- 34/83
- Следующая
Иона молчал насупясь, и низ лица его тяжелел. То была ярость, едва сдерживаемый гнев, который отключает рассудок и с которым начинают крушить, ломать все подряд. Синие Ионовы глаза пожелтели, будто со дна их подняли муть, раздулись и побелели крылья носа. Он вдруг стал неузнаваемым, ярость эта была чужая, и сам он очужел на глазах, так что Сергей вздрогнул и мурашки побежали по затылку. Ионе в детстве попадало больше, и юность у него выпала не сладкой. Чтобы выучить Сергея, ему пришлось сразу же после техникума идти работать вальщиком леса – мастера получали мало. Сергей слушал лекции, а Иона валил стремянскую тайгу все пять лет, вышел в передовики, о нем в газетах писали, и наконец, дали орден. Когда Сергей приезжал на каникулы или вырывался на выходной, Иона встречал его с лодкой на реке, а бывало, и у стремянского свертка. Он скучал по брату, на шаг не отходил, везде таскал за собой – и даже на лесосеку, показывал своим товарищам, гордился – тот самый братуха! И хоть бы когда попрекнул… Тогда уже прошел шелкопряд, в Стремянке оставили лесоучасток под начальством Ионы, но скоро закрыли и его, а Иону выдвинули на руководящую должность в областной центр. Когда же озлобился он?
– Приживемся! – передразнил отец. – Больно скорые…
– Ничего, батя, – веселился Тимофей. – Мы потомки переселенцев, так что у нас в крови к новым местам привыкать!
– Потомки… – заворчал отец. – Переселенцы-то быстро привыкли, и потому что землю пахали! А ее один раз вспашешь – она уже твоя, и место это твое. Нынче в Стремянке не пашут, мед собирают. Сладкая жизнь настала: медведь пляшет – цыган деньги берет… Живем здесь, а землю будто в долг взяли… Какие мы хозяева? К чему вы приживаться-то собираетесь?.. Раньше пасека – стариковское дело было. Если мужик сидит на пасеке, то его и за мужика-то не считали. Нынче вон одна молодежь! Из городов едут на промысел… Мед – липкая штука. Радуемся – зажили!.. Переселенцы-то кучей держались, обществом, выселок боялись как огня, А теперь по гарям разъехались и живут – никакого общества не надо. Распахали бы скорее гари-то, глядишь, опять в село собрались бы да жили. Так нет же, Вежин чего-то съездил в Москву, намудрил… Тут, ребята, не вам только, придется приживаться заново – всей Стремянке, если распашут.
Дог неожиданно подскочил к приоткрытой двери и гулко, с храпом, залаял.
– Да убери ты своего пса! – неожиданно разозлился Иона и пнул дога. – Взяли привычку – собак в доме…
Джим резко повернулся и, показалось, коснуться не успел, но с руки Ионы хлынула кровь. Он отскочил и еще раз пнул по крепкому, будто резиновому телу, а дог чакал зубами, стараясь достать его.
Опрокидывая посуду, Серией прыгнул к собаке, повис на ошейнике, оттягивая от брата, к нему на помощь устремился и Тимофей. Они вдвоем придавили дога к полу.
– Зверь! – восклицал Иона. – Во зверюга!
Сергей привязал к ошейнику веревку, брошенную отцом, и потащил дога на улицу.
– А чего ты пинаешься? – обозленно спросил Тимофей. – Это же служебная собака. При ней лучше не дергайся. Ну, деятель!
– Смотри! – Иона протягивал руку. – Кровища хлещет! Он же мне до кости разорвал!
– Ничего! – отрезал Тимофей. – Он тебе дурную кровь выпустил!
Отец торопливо порылся на полке в шкафу, достал бинт и йод, стиснув зубы, начал перевязывать руку Ионы. Рана была небольшая, но глубокая, у самого запястья.
– Успокоился? – бинтуя руку сыну, спросил отец. – Эх ты, большачок…
Иона сопел, прикусив губу и согнув багровую шею. На лице выступил пот. Сергей вернулся с улицы, взглянул на руку брата через плечо отца, поморщился.
– Здорово?
– Я твою зверюку застрелю! – пообещал Иона.
– Живу и всю жизнь привыкнуть не могу, – вдруг сказал отец. – Что за народ? Что с нами творится? Все у нас до первой крови. Все, пока кровь не прольется…
Иона молчал и по-прежнему пыхтел, вытирая ладонью обильный пот. Отец перевязал ему руку, отстриг ножницами кончики бинта.
– До свадьбы заживет… Давайте теперь сядем рядком да поговорим ладком… Ой, ребята, не знаю. Как вы приживетесь, если с ходу все рушить начали?
– Батя! Батя! – с порога закричал Артюша. – Выйди на улицу!
– Что там еще? – всполошился Заварзин.
– Да это не собака – оборотень! Погляди! На веревке сидит, а что делает-то! Что делает!
– Ладно, если оборотень – пускай на веревке сидит, – сказал отец. – Оборачиваться не будет. Зови Алексей Семеныча.
– Дак он дома, – улыбнулся Артюша. – Чего звать?
– Ты что? Нет его дома! – Заварзин пошел к двери. – Не приходил.
– На бревнышках… Он на бревнышках сидел… – Артюша попятился. – Я думал, домой пошел…
Второпях, словно предчувствуя беду, все вышли на улицу, встали, озираясь по сторонам. В небе уже проступили звезды, а земля была черная, непроглядная даже в синих майских сумерках.
– Семеныч! – крикнул отец.
Эхо кувыркнулось в голом сухостойнике и пропало вдали.
Потом они кричали еще, в потемках облазили всю пасеку вплоть до минполосы, всматривались, не мелькнет ли где огонек фонаря, но черная гарь казалась мертвой и безжизненной.
– Вот так, хорошо начали, нечего сказать, – проворчал отец и стал заводить свою «Волгу». – Сразу видно, на родину вернулись…
Он вырулил со двора и поехал в сторону Стремянки, не включая фар: наверное, для того, чтобы не проглядеть, чтобы вовремя заметить огонек фонаря старца Алешки…
Еще битый час братья Заварзины вместе с Артюшей бродили вокруг пасеки, заглядывая в старые малинники, ямы и завалы. Тимофей сходил к шелкопрядникам, расстрелял там барабан патронов, словно бичом простегивая тихое ночное пространство, однако старец как сквозь землю провалился. Не возвращался и отец. Его машина долго гудела и сигналила в черных гарях, пока не пропал последний звук.
Наказанный короткой привязью, Джим скулил и пробовал грызть веревку.
Потом все собрались в избе и сидели молча, поглядывая на застывший клин огня керосиновой лампы. Иона, прижав руку к груди, тетешкал ее и все еще потел. Артюша ходил, словно завороженный, из избы – на улицу, с улицы – в избу, изредка восклицая и вытягивая изумленное лицо.
– Он на бревнышках, на бревнышках сидел!
Все-таки решили, что старец подался в Стремянку, и побаивались только одного: как бы не сбился с дороги в потемках. И если не собьется, – то отец обязательно найдет его. Но время перевалило за полночь, а от тишины на гарях звенело в ушах.
– Так теперь и будем маяться, – проворчал Иона. – Наследство, в душу его…
Толпой пошли к машине, однако Сергей вернулся и, запинаясь, подобрался к пряслу, где был привязан Джим.
На колу болтался огрызок веревки.
Он не поверил, позвал негромко – Джим! Джим! – и стал ощупывать руками холодную, голую землю. Даже отпущенный на волю, дог никогда не уходил, наоборот, старался быть ближе к хозяину, терся у ног. Сергей кричал уже в полный голос и снова бегал вдоль прясла. Братья звали в машину, дескать, придет, куда он денется?
– Оборотень! – шептал Артюша, выглядывая в дверь. – Такую веревку перекусить!
Сергей нашарил в темноте бочку с водой, стоящую под желобом крыши, умылся холодной снежной водой и сел за руль…
– Обиделся, – сказал он братьям. – Обиделся и ушел… Теперь ты его берегись, Иона. Он тебе этих пинков не простит.
Еще в щенячестве, шестимесячным, Джим по совету знающих собачников был отдан на специальное обучение, где единожды и на всю жизнь отваживали от чужих рук. Тренер-наставник надевал на собаку специальный, на шею и под передние лапы, ошейник, привязывал ее цепью где?нибудь на пустыре и бил специальной же, чтобы не переломать кости, плетью. Бил целый день, с утра до вечера, делая небольшие перерывы, чтобы захлебывающийся от злобы и пены пес смог сделать передышку и осознать, что его бьет чужой. Вечером приходил хозяин, обласкивал собаку, давал сладкие кусочки и на короткий момент уходил. Тренер в это время давал последний урок, и вернувшийся хозяин буквально из-под плети выхватывал своего пса, отныне верного до конца собачьей жизни.
- Предыдущая
- 34/83
- Следующая
