Высшей категории трудности - Яровой Юрий Евгеньевич - Страница 35

• Предыдущая
• 35/39
• Следующая

Беспокоились за ребят, ушедших на разведку. В такой метели потеряться очень просто.

Они вернулись минут через двадцать. Вернулись как раз вовремя: уже совсем стемнело. Наверху такая же пурга.

Палатку мы закопали здорово. В ней можно было только сидеть согнувшись. И все время оседала под снегом крыша. Я дважды выбирался из палатки и сгребал снег с крыши.

Он с минуту помолчал, словно собираясь с мыслями, потом продолжал:

— Палатка у нас старенькая, и девушки все беспокоились, что она под снегом прорвется…

Поужинали мы часов в девять. Ужин был простой — окорок да сухари. Смешно было подумать, что здесь, на этом каменистом склоне и в такую метель можно развести костер и вскипятить чай.

Люся пела свою любимую песенку "Расцвела сирень в моем садочке…", но по-настоящему веселил нас Вася Постырь. У него неистощимая фантазия. Раз скажет правду, а раз сочинит. И все из туристской жизни. "Идем мы по тропке — тишина. Только капли с веток шлепаются на головы. Темнотища и жуть… И вдруг как заверещит, как завоет!…" Вот в таком духе рассказывал. А под конец выясняется, что верещал и выл всего-навсего филин. Но смеялись мы от души. Усы у Васи торчали, как пики, глаза от ужаса становились совсем круглыми, а голову он втягивал в плечи так, что не было видно из-за ворота подбородка. Со страшных историй Вася переходил на "армянские" анекдоты, мы смеялись, уткнувшись головами в шапки, а Люся сердилась:

— Свистуны! Или замолчите или рассказывайте вслух!

Толя оживился. Он уже не отводил от меня взгляда, ему доставляло удовольствие рассказывать о своих друзьях веселое и смешное.

— Ну, хорошо. А что в это время говорила Неля? Как она выглядела? Впрочем, в палатке у вас было ведь темно…

— Нет, — ответил Толя, и с его лица мгновенно сбежала улыбка. — У нас были фонарики.

— Что же ее толкнуло выйти из палатки? Ведь она же должна была понимать риск…

Я говорил в пустоту. Говорил, высказывал предположения, догадки, Толя молчал.

Тихо, без шороха и скрипа, открылась дверь, и опять на пороге появился старик. Я подозреваю, что он все это время стоял за дверями и ждал момента. Делать было нечего, я встал, попрощался, но потом сделал еще одну попытку:

— Вы, конечно, правы: Васенину сейчас беспокоить не стоит. А Шакунов?

— Их в городе нет. Никого. Ни Вадима, ни Коли, ни Люси. Их нет в городе, — повторил он, не глядя на меня. Это прозвучало как: "вы их лучше не ищите, они вам все равно ничего не расскажут".

— Жаль. Я думал, вы мне поможете.

Старик в прихожей сказал: "Мы никогда не говорим об этом. Простите, но мы никогда не говорим…"

Я действительно больше никого из сосновцев в то лето не разыскал. Сначала они лечились и отдыхали в каком-то санатории, а потом наступили летние каникулы.

Но дело было даже не в том, что я их не мог разыскать. Когда я рассказал о своем визите к Броневскому Воронову, он решительно отказался от плана, который сам же выдвинул: "Да, пока рано. Нельзя их без конца терзать напоминаниями о Сосновском. В конце концов, они ведь тоже считают себя виновными в том, что так все кончилось… Я видел как-то Васенину. Она еще не оправилась от потрясения. Она ведь любила Глеба, ты знаешь об этом".

— Как она выглядит, Неля?

— Девушка лет двадцати. Высокая, стройная, с короткой прической. Лицо немного скуластое, глаза расставлены широко. На левом виске шрам — память о Payne. Левую руку прячет в рукаве — у нее же отняли пальцы.

— О чем вы с ней говорили?

— Да так, ни о чем… Не ходи к ней, пожалуйста. Вообще я думаю, что в этой истории надо разобраться как-то по-другому.

Я ничего не понимал. Неужели Воронов изменил свою точку зрения? Невозможно!

— Ты знаешь, — сказал Воронов, — если бы Сосновский остался жив, а погиб бы другой, его бы судили.

— И он был бы осужден?

— Как командир группы — да.

— Он же не совершил ничего аморального. Интересно, как бы вел себя в тех обстоятельствах этот прокурор Новиков? Стал бы он рисковать своей жизнью ради других?

— А ты уверен, что Глебу надо было рисковать? Я разозлился.

— При чем тут "надо"? В конце концов, у человека, кроме разума, есть еще и сердце.

Воронов вздохнул.

— Давай не будем ссориться. Я считаю, что Глеб заслуживает доброй памяти, но и прокурора можно понять. Ты читал в "Комсомолке" о двух ребятах, которые погибли на Алтае при переправе? А про саянскую трагедию читал? Гибель Сосновского и эти два случая — звенья одной и той же цепочки.

Я наконец понял ход мыслей Воронова.

— И ты думаешь, что нужно осудить Сосновского в назидание другим? Осудить за то, что он был настоящим человеком? Не согласен! Я постараюсь доказать свою правоту. Узнать о Сосновском все! Как он себя вел? Как смотрят на его поступок все те, кто был с ним рядом в ту ночь?

Я сказал, что после неудачных попыток встретиться с ребятами мне остается одно — прокуратура. Новиков читал дневники, разговаривал с сосновцами в первые дни. У него, конечно, есть протоколы. "Материалы следствия он тебе не даст, — трезво заметил Воронов. — А вот дневники попросить стоит. Все равно ведь ты с ними знаком…"

Эти дневники я у Новикова просил дважды. Сначала ответил уклончиво: дескать, копии снимать — дело хлопотное, а выслать дневники пока нельзя, ему и самому кое-что еще не ясно. В конце письма он предлагал мне повнимательнее познакомиться с заключением по делу Сосновского: "В нашем заключении вы, надеюсь, найдете ответы на все интересующие вас вопросы. Я уверен, что оно поможет вам дать в печати правильную оценку тем событиям, свидетелями которых мы были с вами оба. Я сегодня нее прикажу для вас снять копию с заключения по делу Сосновского…"

Это было похоже на издевательство, и я решил, что терять мне больше нечего. Письмо у меня получилось довольно злое. Во всяком случае, я ему высказал все, что думаю о его "заключении", и еще раз, в более официальном тоне, попросил найти способ предоставить в мое распоряжение дневники или их копии. Ответ не замедлил ждать: "Прокуратура г. Кожара предоставить в ваше распоряжение вещественные доказательства не может".

И вот как повернулось… Хоть и через полтора года, но эти дневники и копии протоколов все-таки у меня в руках,

Протоколы были длинные, с подробными юридическими преамбулами: кто, где, когда, и только на второй, а то и третьей странице начиналось то, что более всего интересовало меня. Я читал их в том порядке, в каком они были сложены прокурором.

Из протокола допроса Люси Коломийцевой

Коломийцева: Все это так и произошло. Когда нас, всех шестерых, сбросило ураганом на камни, конечно, мы сначала не могли ориентироваться. Ведь было темно.

У кого-то, кажется, у Васи Постыря, в кармане оказался фонарик. Мы бросились на свет. Нелю пришлось разыскивать. Еле нашли ее между камней.

Прокурор: Что же вы предприняли потом? В каком направлении пошли?

Коломийцева: Вряд ли мы шли сознательно. Ураган гнал нас, бросал на камни, перекатывал по наледям, мы теряли друг друга, кричали что есть силы, снова собирались вместе, а через несколько шагов очередной удар ветра нас опять разбрасывал на камнях. Глеб кричал, что лес левее, а ветер гнал нас вниз по склону, и мы не могли свернуть ни вправо, ни влево.

Там, на одной из последних каменных гряд, сильно разбился Вася Постырь. Наверное, он упал на острый камень грудью и сломал ребро. Его сначала поддерживали под руки, а потом буквально несли. Где-то отстал Коля Норкин, ему кричали…

Нелю с самого начала вел Глеб. Она, вероятно, ударилась о камень виском и была почти в бессознательном состоянии.

Прокурор: Как вы не обморозились при спуске?

Коломийцева: Мы все время падали и бегали. Согревались. Я одета была лучше всех. Я всегда спала в трех свитерах, шапке, меховых варежках, так и выскочила из палатки.

• Предыдущая
• 35/39
• Следующая