Трофейная банка, разбитая на дуэли - Крапивин Владислав Петрович - Страница 4
- Предыдущая
- 4/86
- Следующая
Теперь следовало пойти в сарайчик — там была и наковальня из куска рельса, и приспособленная под верстак широкая скамейка, и много подходящих инструментов. Но спускаться на двор было лень. Лодька притащил из общей кухни литой старинный (тоже общий) утюг, утвердил его на подоконнике и приготовился гнуть и плющить проволоку прямо здесь.
А за стенкой в это время не смолкала красивая, слегка печальная музыка.
Борька покривился:
— К вам когда ни придешь, обязательно этот патефонный вой...
— Ну и что? Если человеку нравится такая мелодия? Это Пуччини...
— У меня от такой Пуччини пучит живот, — неуклюже сострил Борька.
— Балда ты. Это увертюра к опере "Чио-Чио-сан". Галчуха ее всегда заводит, если у нее опять сердечные неудачи...
Галчуха (то есть Галка или Галя) была племянница соседей Суреповых: паровозного машиниста Кузьмы Степаныча и его жены тети Таси. В прошлом году она приехала из села Голышманова, поступила в фельдшерско-акушерское училище (что рядом с прежней Лодькиной школой, в старинном доме бывшего капиталиста Яши Шайчика), прижилась у дядюшки с теткой и стала им помощницей. Была она чувствительная, добрая и некрасивая. И влюбчивая. У некрасивой и влюбчивой — какая жизнь? Сплошные душеные расстройства. Галка лечила страдающую душу музыкой. Кузьма Степаныч в сорок шестом году привез из Манчжурии трофейный японский патефон и два десятка большущих тяжелых пластинок с вишнево-золотыми этикетками фирмы "Viсtor". Музыка на пластинках была мелодичная, трогательная (вроде этого Пуччини), Лодьке она нравилась Бывало, что он приходил к Галчухе, и они слушали патефон вдвоем. При этом Галя иногда признавалась Лодьке в своих страданиях.
— Сперва улыбался так по-хорошему, обещал "пойдем на танцы", а потом я вижу, как дружкам издали показывает на меня, и они хихикают. Разве это благородно, Лодик?
— Гад какой! — сочувствовал ей Лодька.
— Ты все понимаешь... — вздыхала Галчуха. — А они... Конечно, если я такая уродина...
— Никакая ты не уродина! — уверял он скуластую, отчаянно курносую и белобрысую Галку. — Не обязательно ведь быть как Наталья Гончарова! У тебя глаза красивые.
Глаза у Галки и правда были славные: серые, большие, опушенные густыми ресницами... Услышав Лодькин комплимент, Галчуха утешалась и ставила новую пластинку. Потом садилась рядом на диван с дребезжащими пружинами, обнимала Лодьку за плечо и доверительно шептала:
— Спасибо, Лодик... А кто такая Наталья Гончарова?
— Ты что! В школе не учили, что ли? Это жена Пушкина, из-за которой он стрелялся с Дантесом.
— Ой, да... я знаю. Только забыла, что у нее такая фамилия... А у тебя, наверно, всегда пятерка по литературе, да?
— Вовсе не всегда, — неловко отпирался Лодька. И слегка отодвигался, ощутив через рубашку теплое Галкино плечо...
Плоскогубцами Лодька и Борька отгрызли от проволоки полуметровый кусок, согнули в узкую петлю и начали на утюге плющить и сгибать еще сильнее.
Музыка выключилась, Галчуха возникла в дверях.
— Вы чего это грохочете, как на танковом заводе? Даже патефон подскакивает.
Борька собрался, конечно, сообщить, что ни фига, мол, с твоим самурайским трофеем не сделается, но Лодька опередил:
— Да мы быстро. Шнуровку мастерим для нового мячика. Кончаем уже...
Галчуха подошла, глянула, работу одобрила (знала, что такое "шнуровка").
— Подождите, я сейчас...
Сходила к себе, принесла из дядюшкиных запасов моток синей блестящей изоленты (в ту пору это была редкость).
— Вот, обмотайте рукоятку.
Рукоятку из согнутой в четыре раза проволоки обмотали. Шнуровочка стала прямо как фабричное изделие.
— Галка, спасибо!
И Борька смягчился, пробормотал, что, мол, мерси вам...
Галчуха ушла, за стенкой опять зазвучала "Чио-Чио-сан", Лодька стал укладывать в чемодан инструменты и проволоку. Борька перегнулся через его плечо.
— А это у тебя что? — И он вытащил из-под противогазной маски неровную, стянутую резинкой пачку целлулоидных пластинок Разноцветных и блестящих.
— Да так... — слегка смутился Лодька. — Насобирал на свалке...
— А зачем?
— Ну, ни за чем. Красивые потому что. Думал: может, смастерю чего-нибудь...
— А чего? — настырно спросил Борька.
Борька снаружи не был похож на человека с тонкой натурой. Мешковатый и толстогубый, с круглой, стриженной ежиком головой и мясистыми ушами, он незнакомому человеку мог показаться туповатым лентяем (впрочем, лентяйничать он и в самом деле любил, но не всегда). Однако нервы у него были чуткие. И теперь он сразу ощутил, что Лодька не говорит всей правды.
Значит, вот как! Мало того, что лучший друг в одиночку, без него, без Борьки, лазил по свалке, так еще и с какой-то тайной целью! И теперь что-то скрывает!
Борька не стал прятать обиду.
— Чего ты хотел мастерить-то? Что-то задумал без меня, а теперь еще и скрываешь...
Лодька знал, что друг не только чуток, но и ревнив. Не стал осложнять обстановку.
— Балда ты, Боренька. Я скрывал, потому что это для тебя... Хотел сделать мозаику, морскую картину из пластмассы в подарок на твой прошлогодний день рожденья. А потом увидел в "Когизе" "Героя нашего времени" и решил, что такой подарок лучше...
Борька засопел. Читать он любил не меньше Лодьки, "лермонтовским подарком" был весьма доволен и теперь видел, что "накатил" на друга зря.
— Да я чего... Просто спросил... А давай, правда, сделаем мозаику! Вместе!
На Борьку порой находило "художественное" вдохновение. Так он в прошлом году выдвинул идею смастерить из картона рыцарский замок (как в трофейном кино о Робин Гуде), и они с Лодькой смастерили и не раз потом играли в осаду крепости, которую пытались взять штурмом шахматные пешки, а защищали бумажные солдатики.
— Да зачем нам теперь мозаика? — усомнился Лодька.
— Ну... подарим кому-нибудь.
— Кому?
— Кому-нибудь... — Борьку, видать, соблазнял сам процесс изготовления мозаичной картины из разноцветной пластмассы (изумрудно-зеленые и синие с белой рябью пластинки так и просились превратиться в бурное море). И вдруг его осенило: — А давай Матвею Андреичу! Ему в сентябре стукнет уже пятьдесят лет! Порадуем старика!
Эта мысль не вызвала у Лодьки никаких возражений. Наоборот...
Матвей Андреевич преподавал русский и литературу. Седоватый, с редкими, зачесанными назад волосами и морщинистым лицом, он ходил в мешковатых штатских брюках и суконной гимнастерке с широким ремнем. Говорили, что гимнастерка — с военных времен, когда Матвея Андреевича крепко ранили под Варшавой... Его любили. Впрочем, не все. Некоторые типы, вроде Суглинкина и Бахрюкова, считали, что он "псих" и "зануда". Бывали случаи, что "Матвей" хватал какого-нибудь балбеса за шиворот, вытаскивал из-за парты и кричал:
— Я вам преподаю русскую словесность, а не фигли-мигли! А вы под стихи Пушкина смеете плеваться жеваной бумагой! Убирайтесь вон!..
(Матвей Андреевич в особо напряженные моменты обращался к ученикам на вы.)
Однажды Лодька видел в коридоре, как Матвей Андреевич тряс за плечи девятиклассника Лешку Григорьева и, заикаясь, выговаривал:
— В-вы негодяй! К-как вы смели!.. Я больше не желаю вас видеть! П-прочь с моих глаз!
И Лешка пошел, сутулясь.
Лодька догнал его во дворе и сочувственно спросил:
— За что он тебя так?
— За дело... — буркнул тот, не глядя. И быстро зашагал к школьной калитке...
Но такое случалось не часто. Обычно Матвей Андреевич был добродушен, почти никогда не ставил плохих отметок за невыученные стихи, а говорил: "Ты, голубчик, сегодня дома еще позанимайся, а завтра я опять спрошу, а то ведь срам — получать двойку за всем известное "Белеет парус одинокий..." И рассказывал про писателей он вовсе не занудно, а всегда интересно, гораздо лучше, чем написано в учебнике (будто он с этими писателями долго жил рядом и все про них знает)...
Был Матвей Андреевич классным руководителем в шестом "А", где учился Борька. Шестиклассник Аронский не отличался ни грамотностью, ни усердием в изучении русской литературы (при всей своей любви к чтению!), но Матвей Андреевич ценил его за хороший голос. Петь Борька умел и любил и всегда выручал свой класс (а значит и руководителя) на конкурсных школьных смотрах и пионерских концертах.
- Предыдущая
- 4/86
- Следующая
