Трофейная банка, разбитая на дуэли - Крапивин Владислав Петрович - Страница 18
- Предыдущая
- 18/86
- Следующая
(Сразу следует сказать, что ни тогда, ни потом Лодька свой "Изумрудный залив" так и не явил читательскому миру. И с писателем О. Корнеевым в ту пору не познакомился. А много лет спустя, в перерыве какого-то литературного съезда или совещания, они сидели вдвоем в ресторане Центрального дома литераторов, и Всеволод Сергеевич поведал Олегу Лукичу, как в детстве повстречался с его братом. И о том, как встреча эта неожиданным образом во многом изменила его, Лодькину жизнь.
— Да, случайности в судьбе — они в общем-то и не случайности... — многозначительно отозвался маститый О.Корнеев. — Ты, братец, этот сюжет не забывай. Глядишь, пригодится...
— Я и не забываю, — сказал не столь маститый, но уже и не безызвестный тогда Всеволод Глущенко...)
А там, в магазине, он замигал и спросил:
— Разве вы с братом живете в Тюмени?
Конечно, Лодька не был из тех дурачков, которые считают, будто все писатели живут обязательно в Москве или Ленинграде. Но чтобы здесь, совсем рядом...
— Мы оба живем в Свердловске, — охотно отозвался писательский брат (может, еще надеялся на книжку?). — А здесь я в командировке...
— Надолго? — Это у Лодьки выскочило быстро и не очень вежливо.
— М-м... Буду еще три-четыре дня. А что?
А то, что у Лодьки вызрело стремительное и гениально простое решение!
— Давайте так! Мы с моим товарищем эту книжку прочитаем очень быстро. Нам ведь хочется, мы ее тоже давно искали... — (Это было вранье, но в данном случае простительное). — А потом я вам ее принесу, куда скажете. Сегодня вторник, давайте в пятницу!
— М-м... — "Паганель" потрогал большим пальцем кончик острого носа. — Это всерьез?
Лодька глянул недоуменно: мол разве я стал бы шутить с братом писателя? Потом опустил руки (правую — с книжкой), сдвинул каблуки и вскинул подбородок.
— Честное пионерское.
Он тут же сообразил, что без галстука, но окинувший его взглядом писательский брат не придал этому значения. Так или иначе, он увидел перед собой вполне приличного "юного читателя". Дело в том, что Лодька был сейчас не в обычных замызганных штанах с пузырями на коленях и мятой тенниске. Мама заставила сына "привести себя в божеский вид", потому что он отправлялся на примерку. В начале улицы Семакова (у Герцена) был широкий двор, в глубине его стоял деревянный двухэтажный дом с наружной лестницей, в доме располагалась контора "Заготживсырье", а в конторе работала мамина знакомая Ирина Тимофеевна, которая была бухгалтером, но кроме того, прирабатывала частными портновскими заказами. Она-то и взялась шить для Лодьки из перелицованных папиных брюк и кителя солидный костюм с пиджаком (за небольшую цену, по знакомству). Чтобы ему, семикласснику Глущенко, было в чем появиться в школе первого сентября. А пока ("чтобы не выглядел там, в учреждении, оборванцем") мама Лодьке дала новую ковбойку и велела надеть вельветовые брюки. Не новые, уже не коричневые, как раньше, а, скорее, рыжие, но "все-таки приличнее твоих пролетарских штанов".
Лодька заспорил. Вельветовые "шкеры" были с пуговицами под коленками, и общественное мнение относило их к разряду коротких штанишек. Пусть и не таких, как у Фонарика или Костика Ростовича, но все же...
— Чё я, пятиклассник, что ли!
В пятом-то классе купленный мамой к сентябрю вельветовый костюм Лодька надевал без споров (штаны и куртка тогда были даже великоваты). Но в следующем году заявил, что это "фасон для начальной школы". Мама понесла костюм на толкучку, но продать не сумела, так и лежал в шкафу. А теперь:
— Ну-ка, не спорь... Смотри, они тебе еще совсем в пору...
Лодька не очень упирался (куда деваться-то?), но все же пробубнил:
— Зато я им не в пору. Мне почти четырнадцать лет.
— Всего тринадцать с половиной. Куда ты торопишься во взрослые!
Лодька, по правде говоря, не торопился. Жизнь пацана, которому позволено махать самодельными шпагами, пулять из рогатки и по вечерам носиться с приятелями по улицам в затяжных играх "сыщики-разбойники" и "тайная разведка", ничуть не казалась ему обременительной. Но порой, для повышения своего авторитета, Лодька маме напоминал, что скоро четырнадцать. Уже комсомольский возраст. Правда, о "комсомольском возрасте", однажды состоялся у них с мамой серьезный разговор. Мама посоветовала, чтобы Лодька в школе пока не заикался о вступлении в комсомол. При заполнении анкеты и на собрании станут спрашивать про отца: кто и где. Когда узнают, могут Лодьку запросто отфутболить. Скажут — сын врага народа...
Лодька знал, что это не шуточки, слышал про такое и раньше. Но, если в комсомол пока лучше не соваться, возраст — он все равно никуда не денется... Хотя, с другой стороны, как его докажешь?
С привычной подозрительностью Лодька глянул в зеркало и так же привычно убедился, что на тринадцать с половиной не тянет. На двенадцать с хвостиком — да, пожалуй. Но не более. Смотрел из мутноватого зеркала на платяном шкафу щуплый мальчишка с коричневыми тревожными глазами, с отросшей за лето темной стрижкой, с детской припухлостью потрескавшихся губ, без всякого намека на близкую взрослость... Ладно, пока сойдет. Но все равно ведь придется стать большим. Год-два и прощай детство.
Такие мысли порой подкатывали, вызывая страх, похожий на тот, что перед экзаменом по математике. Лодька отгонял их сердитым взмахом головы: "Еще не завтра..."
Лодька отправился в "Заготживсырье", где Ирина Тимофеевна в углу за шкафами, тайком от сослуживцев, быстро прикинула на него уже сметанный костюм, мелом отметила последние поправки и сказала, что "готово будет послезавтра, станешь совсем кавалер...". Вспоминая об этом (с удовольствием, конечно), Лодька зашагал к улице Республики, там привычно отвел глаза от "гадюшника" и свернул к магазину. А что дальше — уже известно...
Они вдвоем вышли на улицу. Брат писателя объяснил, что здесь, в Тюмени, он остановился у своего товарища, который живет на Казанской. Это, к сожалению, далеко от центра, за Тюменкой ("или как принято говорить? В Затюменке?").
— Можно так и так...
— Неловко затруднять вас. Придется вам шагать в такую даль...
— Да чепуха! Совсем не даль...
Лодьке стало приятно, что брат писателя вдруг стал говорить ему "вы". Он поднабрался храбрости и спросил:
— А вы... тоже книги пишете, да?
— Изредка... Есть у меня пара сочинений, но это не художественная литература. Из области биологии. Я орнитолог... — И собеседник глянул на Лодьку вопросительно: "Знаете, кто такие орнитологи?"
Лодька знал. И не удивился. Недаром его новый знакомый был похож на большую птицу.
— Изучаете пернатых? В экспедициях, да?
— Вы очень лаконично и четко определили суть моих занятий... Кстати, меня зовут Борис Лукич... — И орнитололг выжидательно замолчал.
— А меня... Всеволод. То есть Лодя. Или Лодька...
— Рад знакомству и надеюсь на его продолжение. Итак — до пятницы... Лодя?
— Да. — Лодька не стал тратить лишних слов. Лаконичность — достоинство мужчины. Особенно, когда ведешь разговор с тем, кто ходит в научные экспедиции (и к тому же писательский брат!).
Борис Лукич протянул узкую ладонь, Лодька дал свою. Обменялись твердым рукопожатием и разошлись. Лодька свернул по Семакова налево, чтобы добраться до лога, а оттуда, по Крупской, — прямая дорога к дому. Из дома он не высунет носа, пока не прочитает книжку писателя О. Корнеева...
Лодька и Борька в чтении были "всеядны" (так выражалась мама). Вслед за "Тружениками моря" Гюго они с тем же интересом глотали детективы из "Библиотечки военных приключений", за "Героем нашего времени" — "Человека-амфибию", за "Петром Первым" — ужасно растрепанного, напечатанного задолго до войны "Макара-следопыта".
Книжку про неуловимого Макара весной дал на пару дней Атос (он с уважением относился к Лодькиной читательской страсти). Сказал солидно:
— Не обращай внимания, что такая раздерганная. Про книгу принято говорить, что она как женщина: чем потрепаннее, тем интереснее...
- Предыдущая
- 18/86
- Следующая
