Сага о королевах - Хенриксен Вера - Страница 8
- Предыдущая
- 8/52
- Следующая
Я уже выполнил большую часть орнамента, хотя работа продвигалась медленно. Подобное искусство требует времени. Было заметно, что орнамент поразил и обрадовал королеву. Она поблагодарила меня и взяла его с собой, когда пошла к трону.
Чтобы не показать, что я заметил изменения в ее поведении, я встал на колени.
Но сейчас я перехожу к записям.
— Встань, Кефсе, — говорит она. — И садись к столу. Я хочу, чтобы ты записал мой рассказ.
Она терпеливо ждет, пока я раскладываю принадлежности для письма, а затем говорит:
— Рудольф утверждает, что ты — сбежавший из монастыря монах.
Я удивлен — но не словами Рудольфа, а желанию королевы внести наш разговор в рукопись. И я молчу.
— Так значит, он прав, если ты не отвечаешь? — спрашивает королева.
— Нет, он ошибается, я никогда не был монахом.
— Он хочет купить тебя, потому что считает необходимым послать тебя обратно в монастырь.
Я начинаю понимать, почему она решила записать наш разговор.
— Я могу лишь повторить, королева, что я никогда не был монахом. И надеюсь, вы мне поверите.
Она смотрит на меня, и я не отвожу взгляда.
— Я верю тебе, — говорит Гуннхильд. — И обещаю не продавать тебя. Ни Рудольфу, никому другому. Я сама предложила тебе помощь и не собираюсь отказываться от своего предложения.
Ее доверие велико. Рабу веры мало, а слово священника стоит многого.
Я встаю на колени и благодарю ее. Но в душе по-прежнему бушует буря. Она началась, когда королева спросила меня о прошлом.
— Священник говорил со мной и еще кое о чем, — продолжает она, когда я усаживаюсь за стол. — Он требует прочитать твои записи. Или он грозит запретить мне пересказывать слова королевы Астрид.
— Королева, — отвечаю я. — У священника нет на это права.
— Ты уверен?
— Да. Его власть, полученная от епископа, распространяется только на нашу душу. Он имеет право и обязан бороться с искажением нашей веры, пытаться спасти грешников, но рассказ королевы Астрид не имеет с этим ничего общего. Ее рассказ — это свидетельство жены конунга, которого кто-то из епископов объявил святым, и очень важно, чтобы ее рассказ был записан. Потому что ошибаться могут и епископы. И случается, что не все святые действительно святы. Рудольф не имеет права злоупотреблять своей властью. Да и не в его это власти запретить записывать рассказ королевы Астрид.
Королева смотрит на меня, и я понимаю, что ей хочется спросить, откуда я все это знаю, но она не спрашивает.
— А что, по-твоему, я должна сказать Рудольфу?
Она советуется со мной!
— Он может не согласиться, если я просто откажусь его слушаться.
— Я могу задать вам вопрос?
— Да.
— Какому епископу подчиняется, по-вашему, Скара?
— Рудольф считает, что Адальварду. Но епископа Адальварда сейчас нет в стране. Конунг Энунд отправил его обратно в Саксонию. У него другой епископ, который ненавидит архиепископа. А самым доверенным человеком архиепископа в стране является епископ Хенрик из Лунда. Но его мало интересуют наши дела. Он вообще слишком редко бывает трезв, чтобы его интересовало что-нибудь. Есть еще один епископ — Эгин из Далбю — человек другого рода. Хотя он получил назначение на Ёталанд меньше года назад, он уже побывал у нас в Скаре.
— Так это он приезжал сюда летом и исповедовал даже рабов?
— Да, это он.
— А что вы знаете о епископе Эгине?
— Говорят, это ученый и добрый человек. И он действительно заботится о душах рабов. Датские законы отличаются от шведских, и ему удалось освободить уже некоторых рабов в Сконе. Я слышала, что за отпущение грехов епископ Эгин просит не золото и серебро, а отпустить на волю рабов.
— А какие отношения у Рудольфа с епископом?
— Рудольф изо всех сил пытался завоевать расположение епископа, но не думаю, что ему это удалось.
Она улыбается:
— Ты советуешь отправить Рудольфа к Эгину?
— Нет, королева. В этом случае у священника была бы возможность представить дело в выгодном для него свете.
— Тогда что же делать?
— Может быть, стоит сказать Рудольфу, что вы сами собираетесь отправиться в Далбю, чтобы посоветоваться с Эгином. Рудольф может отправиться с вами, если пожелает.
Она смотрит на меня.
— Тогда я возьму с собой и писца. Ведь мне могут потребоваться его советы.
— Королева, — отвечаю я, — я буду очень удивлен, если ваша поездка состоится. Я думаю, Рудольфу не понравится, если вы решитесь искать суда епископа Эгина. Мне кажется, что Рудольф — человек епископа Адальварда. А у этих двух епископов разные взгляды на одни и те же вещи.
— И ты думаешь, Рудольф так легко сдастся? Он очень упрям.
— Думаю, он вряд ли признает свое поражение, но по трезвому размышлению откажется от требования прочесть рукопись. А в качестве извинения скажет, что не собирается подвергать свою королеву испытанию долгим путешествием по плохим дорогам зимой.
Она смеется. Я никогда раньше не слышал такого веселого и мелодичного смеха — он звучит как переливы арфы.
— Думаю, ты совершенно прав, — говорит королева.
Мы молчим. Но я уже утвердился в своем решении. Мне помогли его принять обвинения Рудольфа и наша беседа с королевой.
— Могу ли я рассказать вам о себе? — спрашиваю я.
— Да, — отвечает королева и даже не пытается скрыть удивление.
— С тех пор, как вы приказали мне записывать ваш рассказ о королеве Астрид, случилось много событий. Я говорю не о внешних событиях моей жизни, а о внутренних переживаниях. В моей душе свет боролся с мраком. А где мрак и где свет известно одному Богу.
Я умолкаю, а затем решительно спрашиваю:
— Вы все еще хотите узнать, кто я?
Она удивлена:
— А почему ты думаешь, что я могу не хотеть?
— Королева, имена имеют магическую силу. Тот человек, которым я когда-то был и который, как я думал, давно умер, сейчас пробуждается к жизни. Он просто был в забытьи. И если я назову его по имени, он может очнуться и восстать к жизни. Вы уже жаловались, что Кефсе ведет себя не как раб. Но хотите ли вы, королева, пробудить к жизни другого человека?
Я читаю ответ в ее глазах. Я думаю: «Где сейчас Кефсе, раб и монах Кефсе? Который бросался на колени и просил о милосердии Господнем, завидев огонь любви в глазах женщины?»
Меня как будто обволакивает тьма, но это не может изменить моего решения.
— Да, — говорит королева.
— Я хочу просить вас об одном одолжении.
— Каком?
— Я по-прежнему останусь Кефсе. Для других.
— Даю слово.
Я медлю. Но я не могу останавливаться на полпути. Тем более, что королева ждет.
— Я Ниал Уи Лохэйн, сын Киана, — медленно говорю я и чувствую, как каждое слово причиняет мне нестерпимую боль. — Мой отец — Киан Уи Лохэйн — был один из двух правителей Ирландии, которые стали королями после смерти в тысяча двадцать втором году от Рождества Христова короля Маэла Сехнэйла. Киан, мой отец, был филидом, потом стал олламом, а моя семья — из самых могущественных в Миде, одном из королевств Ирландии.
Я становлюсь перед ней на колени. И если встать на колени рабу Кефсе было легко, то совсем нелегко сделать это Ниалу Уи Лохэйну.
Когда королева покидает трапезную, я чувствую себя, как Давид: «от голоса стенания моего кости мои прильнули к плоти моей», и, продолжая выражаться словами царя Давида, «я уподобился пеликану в пустыни, я стал как филин на развалинах».
Я сидел, уронив голову на руки.
Может быть, я плакал. Не знаю. Во всяком случае, тогда это случилось впервые после смерти моего отца тридцать шесть лет назад. А мне было в то время одиннадцать лет.
Я не мог думать. И чтобы не сойти с ума, я принялся за орнамент. Я бросился в работу и постарался забыть обо всем другом.
И остановился только, когда почувствовал, что рука уже больше не в состоянии удерживать перо. Я сидел и смотрел на рисунок, не видя его. Но постепенно разрозненные линии сплелись в моих глазах в затейливый орнамент.
- Предыдущая
- 8/52
- Следующая
