Уловка-22 - Хеллер Джозеф - Страница 28
- Предыдущая
- 28/116
- Следующая
— Спасибо, сержант. Он скоро вернется?
— Он вернется после завтрака. Тогда вам придется сразу выйти из палатки и дожидаться его у двери, пока он не отправится на обед. Майор Майор не желает видеть никого в своем кабинете, пока он у себя в кабинете.
— Сержант, вы понимаете, что вы говорите?
— Я сказал, что майор Майор не желает видеть никого в своем кабинете, пока он в своем кабинете.
Эпплби выкатил глаза на сержанта Таусера. В голосе его появилось больше твердости.
— Сержант, вы, наверное, пытаетесь меня одурачить только потому, что я новенький в эскадрилье, а вы в Европе уже давно?
— О нет, сэр, — ответил сержант почтительно. — Мне так приказано. Спросите у майора Майора, когда его увидите.
— Именно это я и собираюсь сделать, сержант. Когда я могу его увидеть?
— Никогда.
Побагровев от такого унижения, Эпплби тут же написал рапорт о Йоссариане, приложил к нему таблетки атабрина, которые Йоссариан отказался принимать, и быстро вышел. При этом Эпплби подумал, что Йоссариан, видно, не единственный психопат в офицерской форме.
Когда полковник Кэткарт повысил норму боевых вылетов до пятидесяти пяти, сержант Таусер начал всерьез подозревать, что каждый человек в военной форме — психопат. Сержант Таусер был тощим, угловатым парнем с красивыми русыми волосами, такими светлыми, что они казались вовсе бесцветными, с запавшими щеками и крупными, как лепестки большой ромашки, зубами. Он был фактически командиром эскадрильи, хотя это и не доставляло ему никакого удовольствия. Типы, подобные Заморышу Джо, пылали к нему ничем не обоснованной ненавистью, а Эпплби, дороживший своей репутацией пилота?сорвиголовы и непобедимого игрока в настольный теннис, затаил против него мстительное чувство. Сержант Таусер командовал эскадрильей, потому что больше никто ею не командовал. Военное дело и карьера очень мало его интересовали. Больше всего его интересовали керамика и антикварная мебель.
Почти не отдавая себе в этом отчета, сержант Таусер, как и Йоссариан, привык говорить о покойнике в палатке Йоссариана. На самом деле никакого покойника не существовало. Речь шла о пилоте, который был прислан в порядке замены и убит в бою, прежде чем успел официально доложить о своем прибытии для прохождения службы. Он зашел в оперативное отделение спросить, как пройти в штаб, и тут же был послан на задание, ибо большинство летчиков уже налетало свои тридцать пять боевых заданий, что тогда считалось нормой. Капитаны Пилтчард и Рен испытывали трудности с комплектованием экипажей в том количестве, в каком этого требовал штаб полка. Поскольку формально лейтенант не поступал в распоряжение эскадрильи, то формально его нельзя было и отчислить, и сержант Таусер чувствовал, что переписка касательно этого бедняги будет разбухать до бесконечности.
Фамилия лейтенанта была Мадд. Сержанту Таусеру, не терпевшему ни насилия, ни пустых затрат, казалось возмутительной расточительностью доставлять воздушным путем человека через океан только для того, чтобы его разнесло в клочья над Орвьетто менее чем через два часа после прибытия в часть. Никто не мог припомнить, что это был за человек и как он выглядел, и меньше всего это могли сказать капитаны Пилтчард и Рен, которые помнили только, что вновь прибывший офицер показался в палатке оперативного отделения в самое время, чтобы не опоздать на свидание со смертью. Оба капитана чувствовали себя неловко, и, когда заходил разговор о покойнике в палатке Йоссариана, слегка краснели. Хорошо рассмотреть Мадда смогли только те, кто летел с ним в одной машине, но их тоже разнесло в клочья.
Только Йоссариан знал точно, что представлял собой этот Мадд. Мадд был неизвестным солдатом, которому не повезло, ибо единственное, что известно о неизвестных солдатах, — это то, что им не повезло. Им было суждено погибнуть. И этот погибший был действительно неизвестен, хотя его пожитки лежали кучей на койке в палатке Йоссариана, почти в том же виде, как их бросил три месяца назад вновь прибывший пилот в тот день, когда он официально еще не прибыл в эскадрилью. Уже тогда эти вещи были пронизаны тлетворным запахом смерти, через два часа этот дух стал сильнее, а на следующей неделе, во время великой осады Болоньи, висевший в воздухе влажный туман вонял серой, плесенью и смертью, пропитывая каждого, кто готовился к вылету.
Избежать участия в налете на Болонью было невозможно: полковник Кэткарт заявил, что его полк добровольно берется разбомбить склады боеприпасов в Италии, поскольку для тяжелых бомбардировщиков, летающих на большой высоте, эта задача оказалась непосильной. Операция откладывалась со дня на день, и с каждым днем усиливалась смертная тоска.
Мрачные предчувствия переходили в прочную уверенность. Цепкий, непреодолимый страх перед верной смертью расползался по эскадрилье, как заразная болезнь, а дождь все лил и лил, и казалось, он протекает в души пилотов, разъедая их самообладание. От каждого разило формалином. И некуда было обратиться за помощью, даже санчасть по приказу подполковника Корна была закрыта, чтобы никто не мог сказаться больным, как это случилось в один прекрасный день, когда всех пробрал какой?то загадочный эпидемический понос и командованию пришлось отменить полеты. На сей раз дверь санчасти была наглухо закрыта, жалобы на болезни не принимались. Когда дождь ненадолго прекращался, доктор Дейника влезал на свою высокую табуретку и безмолвно и безучастно выслушивал разнообразные жалобы, за которыми таился страх. Он сидел на своем табурете, похожий на нахохлившуюся сову, а над ним, над закрытой дверью, висела прицепленная капитаном Блэком зловещая надпись. Капитан Блэк считал, что это шутка, но Дейника не стал снимать плакатик как раз потому, что не видел в нем ничего смешного. Надпись, обведенная черной рамкой, гласила: «Закрыто по случаю смерти в семье. Об открытии будет сообщено особо».
Страх витал и в эскадрилье Данбэра. Данбэр с любопытством заглянул в палатку санчасти, где царил полумрак, и заметил неясный силуэт доктора Стаббса, который сидел в палатке перед бутылкой виски и пузатым графином с питьевой водой.
— Как вы себя чувствуете? — спросил он уважительным тоном: надо же было с чего?то начать разговор.
— Скверно, — ответил доктор Стаббс.
— А что вы здесь делаете?
— Сижу.
— Я полагаю, больных нет?
— Нет.
— Тогда зачем же вы тут сидите?
— А где мне сидеть? В этом проклятом офицерском клубе с полковником Кэткартом и Корном? Вы знаете, что я здесь делаю?
— Сидите.
— Я имею в виду, что я делаю в эскадрилье, а не в санчасти. Вы лучше не умничайте, а попробуйте сообразить, что может делать доктор в эскадрилье.
— Во всех других эскадрильях санчасти наглухо заколочены, — заметил Данбэр.
— Если хоть один больной войдет ко мне, я освобожу его от полетов, — поклялся, доктор Стаббс. — И плевал я на всякие указания свыше.
— Вы не имеете права никого освобождать от полетов, — напомнил Данбэр. — Разве вы не знаете приказа?
— А я всажу ему укол в мягкое место и все равно освобожу от полетов, — саркастически расхохотался доктор Стаббс, заранее радуясь такому обороту дела. — Они думают, что могут запретить людям жаловаться на болезни, мерзавцы!
— Ух, опять какой пошел…
Снова зарядил дождь, сначала он зашуршал в листве, потом забарабанил по грязным лужам, застучал по крыше палатки.
— Все промокло, — сказал доктор Стаббс с отвращением. — Все выгребные ямы в лагере переполнены водой, к уборным не подойдешь. Весь мир, будь он проклят, провонял, как морг.
Они замолчали. Со стороны казалось, что они никогда уже больше не раскроют рта. Спустилась ночь. С необычайной остротой они ощутили свою отчужденность от всего мира.
— Включите свет, — предложил Данбэр.
— Здесь нет света. Мне не хочется пускать движок. Знаете, больше всего я радуюсь, когда спасаю человеку жизнь. И вот что мне интересно: какой, черт побери, смысл их лечить, если им все равно так или иначе суждено погибнуть?
- Предыдущая
- 28/116
- Следующая
