Вниз по реке (Сборник рассказов) - Радов Анатолий Анатольевич - Страница 27

Когда он поднял голову в очередной раз, за окном брезжил бледный, болезненный рассвет. Серое небо нехотя, но светлело, и Александр, вытерев ладонью холодный пот со лба, стал смотреть на него, вспоминая небо другое. То, которое он хотел бы сейчас увидеть. Голубое, высокое и бездонное русское небо. То, которое было давно. Очень давно. Два века назад. Или два года? Боже, неужели всего два года минуло? Александр заметил вдалеке, почти у самого горизонта, чёрную точку, покачивающуюся на сером, безжизненном полотне. Он всмотрелся. Сердце застучало быстрее. Это она? — спросил он себя. Нет, нет, нужно быть уверенным. Если я ошибусь, он не переживёт. Он её так ждал. Александр прищурился, напрягая зрение, но разглядеть лучше не удалось. Точка осталась точкой. Нужно подождать. Совсем чуть-чуть подождать. Александр вцепился пальцами в край стола. Точка дрожала на сером фоне, подпрыгивала, медленно приближаясь. Слишком медленно. Александр продолжал щурить глаза, заставляя себя увидеть знакомый силуэт. И вот, наконец, он разглядел крылья, плавно взмывающие вверх, и с силой устремляющиеся вниз. Он поднялся, удивлённо посмотрел на руки сжимающие край стола, разжал их и улыбнулся. Слабо, измучено, но эта была улыбка.

— Сынок! — крикнул он, но тут же выругал себя. А вдруг сын ещё спит? Нужно идти в комнату и осторожно разбудить.

Александр поднялся, и тихо ступая, направился в детскую, прислушиваясь к своему сердцу. Так легко сердце не билось давно. Казалось оно вновь обрело крылья, как у возвращающейся птицы. Крылья, плавно взмывающие вверх, и с силой отталкивающиеся от воздуха. Заражённого, мёртвого воздуха. Он осторожно заглянул в детскую. Сын спал. Его бледное личико в рассветном полумраке казалось каким-то нереальным, манекенным. Александр подошёл к кровати и мягко провёл ладонью по светлым, склеенным потом волосам. Они как всегда были холодными. Слишком холодными.

— Сынок — тихо позвал он — Проснись сынок. Птица.

Мальчуган не проснулся.

Александр откинул краешек одеяла и положил руку на худенькое плечо. Холодное. Неправильно холодное. Холоднее чем волосы. Сердце вмиг потеряло крылья и остановилось.

— Сынок — сдавленно проговорил Александр — Ты слышишь меня, родной? Птица вернулась.

На мгновение ему показалось, что ребёнок улыбнулся во сне, и он улыбнулся в ответ. Но что-то в голове, что-то, что понимает всё сразу, уже закружилось тёмным вихрем, поднимая из самых глубин мозга страшную правду. И он вцепился руками в свои волосы и закричал, разрывая себе связки и сердце. Разрывая последнюю связь с надеждой, с этим миром, с самим собой.

Когда силы покинули его, он тяжело поднял голову и уставился пустыми глазами на стену.

— Суки — прошептал он, поднялся и, покачиваясь, направился в прихожую. Там он накинул куртку, обулся и, достав из кладовки охотничий карабин и три пачки патронов, вышел на улицу.

Серое, бледное небо низко нависало над землёй. Александр поднял глаза и увидел птицу. Та сидела на крыше дома и внимательно смотрела на него. Когда их взгляды встретились, птица зло и резко крикнула. Александр понимающе кивнул в ответ, повесил карабин на плечо, рассовал коробки с патронами по карманам, и широким, твёрдым шагом двинулся на запад.

Эта мысль пришла к нему неожиданно, как бывают неожиданны порывы ветра, когда приближается пресыщенная водой туча. Он как раз покупал журнал сканвордов в киоске у почты, поглядывая на своё лицо, отражённое в стекле витрины. И когда к нему пришла эта мысль, его отражённое в толстом стекле лицо приобрело то тоскливое выражение, которое, наверное, бывает у человека за одну минуту до своей собственной смерти. Высшая тоска, снисходящая на живые существа и делающая их на короткую минуту чуть-чуть больше того, что они есть на самом деле.

В это время солнце укрылось за небольшое облако, дуновение ветра пошевелило его тонкие, и от этого слишком мягкие волосы, и отражение кануло в глубину стекла. Он ещё несколько секунд посмотрел на то место, где оно только что было, откуда только что смотрело на своего прототипа испуганно-озарённым взглядом, и почувствовал невыносимую одинокость. Тогда он быстро перевёл взгляд на продавщицу с холодной, ничего не значащей улыбкой на усталом лице, которая протягивала ему оплаченный журнал, и хрипло, словно сами слова стали вдруг тяжёлыми и вязкими, выдавил из себя:

— У меня нет будущего.

Но ему нравилось жить, и потому просыпаясь, он неизменно улыбался. Иногда восторженно, иногда вяло, иногда просто по привычке, но не одно утро не обходилось без этой маленькой и приятной традиции, улыбнуться возвращению в жизнь из странных лабиринтов снов. Пятьдесят лет осторожной, не выбивающейся из спокойного русла жизни, несмотря на своё однообразие, всё же не смогли убить в нём элементарную радость тех миллиардов клеток, из которых он состоял — радость двигаться, дышать и размножаться. И он, ведомый сквозь время и пространство своими составляющими, так же легко двигался и дышал, вот только с размножением у него никак не получалось. Но однажды, лет двадцать назад, он с этим просто смирился и с тех пор совсем перестал обращать внимание на это маленькое функциональное несоответствие с полным набором действий, которые могли себе позволить составляющие его клетки. Он много с чем смирился в своей жизни и потому осмысленно наслаждался радостью свободы и безответственности. Но теперь эта радость исчезла. Исчезла вместе с отражением в глубинах толстого стекла витрины.

Солнце игриво выглянуло из-за облака, но в его душе почему-то осталось пасмурно. Наверное, в ней как раз сейчас накрапывает дождь, подумал он, и взяв в руку перегнутый пополам журнал, провалился в бесконечную, еле ощутимую вату, только вата эта была абсолютно чёрной.

Он стоял в полной темноте, слыша, как отчаянно громко бьётся его сердце, время от времени почти касаясь рёбер. Вздох глубже отозвался неясной болью где-то в том конце темноты. Меня же там нет, подумал он, и попытался протянуть вперёд руку. Или я везде, и тут, и в той темноте? И ведь где-то ещё, это точно. Я же помню это, вот только не могу припомнить место.

Он сделал пару неуверенных шагов вперёд и его снова повлекло куда-то вниз, но страха упасть не было, окутавшая чёрная вата кротко гарантировала безопасность его летящему в никуда телу. Но он всё же инстинктивно зажмурился и замахал руками, перестав махать только когда ощутил, что падение неожиданно закончилось, и его тело приобрело привычную статичность. Он осторожно поднял веки.

Вокруг было большое количество людей. Он сперва почувствовал, а потом опустив глаза осмотрел, что же остановило его долгое падение сквозь то, что он ощущал как вату. Это было обыкновенное кресло, самое обыкновенное деревянное кресло обитое чёрным дермантином, на котором он удобно сидел, чуть наклонившись вперёд, держа в одной руке блокнот, а в другой короткий карандаш.

Я не могу быть здесь, подумал он, словно что-то вспомнив, но все ощущения, которые сейчас были ему доступны, говорили об обратном. Он был здесь. И он сидел в чёрном дермантиновом кресле с блокнотом и карандашом в руках.

Оставалось только поверить, отбросив все неясные, лишённые очертаний, туманные облачка памяти, и он поверив, осмотрелся вокруг себя.

Такие похожие на него люди. С блокнотами и карандашами, с крохотными диктофонами в лишённых загара, ухоженных руках, они внимательно смотрели в одну точку, находившуюся где-то впереди. Господи, спросил он мысленно, разве я должен быть здесь? Я как-то связан со всем этим?

Он поднял глаза и все вопросы, которые у него были, мигом превратились в пыль, и он почувствовал, как эта пыль тяжело ложится на его плечи. Нет, он не должен быть здесь, здесь место другого, с такими же, как у него волосами, с таким же глазами, с тем же сердцем, но другого.