Волшебные подплечники - Ипатова Наталия Борисовна - Страница 9

– Нну?

– Чем дольше ты блуждаешь по Межстраничью, чем большему числу историй ты свидетель, тем вернее ты понимаешь, что не все они написаны так, чтобы добрым людям в их стенах-обложках было хорошо. Во многих из них с людьми – и с детьми! – творят то, что не должно происходить ни со взрослыми, ни с детьми. Есть множество читателей, кто предпочитает их понарошковую кровь их же понарошковому счастью.

– Я не из тех, – это прозвучало угрюмо. – Иной раз лучше вообще не читать, чем читать и не мочь ничего сделать. Были бы все в мире книги о победе добра над злом, так, верно, в мире было бы и получше, и почище. В смысле, вообще!

– Да кому ты говоришь!

– А, ну да, извини. Но тогда ты лучше других меня понимаешь.

– Ты можешь что-то сделать там лишь будучи существом из плоти и крови. Персонажем.

– Ну, – Соланж казалась слегка сбитой с толку. – Пусть. Могу же я быть персонажем, про который у автора ничего не написано? Кому протянешь руку, кому подставишь ногу…

– Быть персонажем, – пояснила Хлое невыразительным тусклым голосом, – это значит утратить объемлющий взгляд на сюжет. Никакой внешней информации, и ты не знаешь, кто плох, кто хорош, кто интригует, а кто нуждается в помощи. Ты испытываешь нужду, голод и муки совести, и они диктуют тебе поступки неумолимее, чем симпатия и сострадание к тем, кому ты хотела бы помочь, когда смотрела на них со стороны, и тебе были ясны их мотивы и движения души. И кстати о совести.

– Совесть и требует от меня не стоять в стороне равнодушно!

– Фанфиковы Посады полны продуктов такого неравнодушия. Я открывала двери во многие книги. Я видела, – Хлое мечтательно улыбнулась, – как отплывали в океан эскадры морских сериалов. Я видела, как люди своими руками делают войну – войной, и сами же ей ужасаются. Литература и, может, еще религия – две дисциплины, результатом которых становится совесть, а больше ничто ей не научит. В процессе странствий я и подцепила эту штуку, совесть. Ах да, вот я о чем хотела… Допустим, ты помогла тем, кого ты считаешь хорошими, убить тех, кого ты считаешь плохими. А потом твоя оценка изменилась. И не то, чтобы ты теперь желала зла первым, однако ты нынче больше понимаешь вторых… а первые уже не так тебя очаровывают, и ты понимаешь, что больше не можешь с легким сердцем в чью бы то ни было пользу сказать «лучше убейте этого».

– Это как в жизни. Ты всегда помогаешь тем, кто тебе нравится, потому что никогда не знаешь все! И никто всего не знает, вот! И вообще, это только потом решают, кто был прав, и то никогда друг с дружкой не соглашаются.

– И самое главное. Раз ставши в этих стенах существом из плоти и крови, ты в них останешься. В мире, я хочу отметить особенно, где совершенно точно есть Творец, и этот Творец не всегда добр и почти никогда – справедлив. Ты больше не выйдешь в Межстраничье и не сменишь обложку на другую, где станешь творить добро. Ты хочешь бунтовать против Его воли, но сама отдашь себя в его руки.

– Хлое, – спросила Соланж, – почему твой роман остался не написан? Ты сама из него ушла?

– Таков был мой тогдашний выбор, а жалею ли я – это вопрос моей совести, и делить его с тобой я не буду.

– Я не жалею, – сказала Соланж. – Если бы ты осталась там, то не была бы здесь. Что бы там ни было. А твой Творец… ну, он сам виноват, что тебе с ним было плохо!

– Спасибо, – серьезно ответила Хлое. – Помимо прочих неудобств, от нее происходящих, совесть время от времени требует отпущения грехов.

– Ты сам по себе пришел, или тебя послали?

В комнате Септима было темно, шторы на окне во всю стену раздернуты, в свете прожектора падали крупные снежинки.

– Сам, – сказал Люциус. – Я присяду?

Септим пожал плечами, сам он стоял у окна и смотрел на снег и вниз, на парк Дома Шиповник. Одет как джентльмен на отдыхе: в кашемировый джемпер серого цвета и брючки-гольф. Только одно послабление в его домашнем костюме: без галстука. Найдя себе занятие во внешнем мире, Люциус уже знал, что верность дресс-коду – это причина потешаться над нашим братом-эльфом. К тому же он был Младшим Дома совсем недавно и помнил это время слишком хорошо. Нет никого, кто понял бы Септима лучше него, но убедить в этом Септима едва ли будет просто.

– Свою индивидуальность надо защищать, – сказал Люциус, опускаясь на низкий диван.

– Каким образом? – в голосе мальчишки послышалось презрение. – Ты получил свободу…

– …относительную!

– …потому что у них появился я, и они в меня вложились. Это дурацкое предсказание, почему я должен быть его рабом?

– И более того, – Люциус постарался, чтобы маленький кузен уловил ехидство в его голосе, – почему ты решил, что оно твое? Довольно много детей родилось с тобой примерно в одно время. Та же Соланж Бедфорд…

Септим у окна окаменел, обняв себя за локти.

– Я бы поверил, знаешь ли, если бы мне сказали, что это она. В ней столько энергии! Но отцу было выгодно и полезно считать что это я… Он уже так много об этом сказал, и многие слышали. Он никогда не признает Соланж, это будет ударом для его гордости и планов.

– А сам ты хочешь, чтобы это был ты? В конце концов, от твоего желания многое зависит.

Герои, такие, каким хотел видеть Септима отец, не читают книг. Зачем им тратить время и силы на тысячи чужих жизней, на истории чужих побед? Герои творят собственную жизнь, и вокруг них наматывается пряжа тех, кто вовлечен в их круг. Сами они не наматываются.

– Единица я или ноль?

– Не все так однозначно, между этими двумя еще всяких дробей бесчисленно. Пусть ты уверен, что ты не то, чем считает тебя Гракх Шиповник, но никто не сказал, что ты не что-то иное. Может, быть чем-то иным тебя устроило бы больше?

– Чем?

– Мы говорим об индивидуальности, не так ли? Тебе и выбирать.

– Мне не позволят. Чем больше на тебя взвалено – обязанностей или надежд, неважно! – тем меньше у тебя свободы воли.

– Капля камень точит.

– Такие камни? – Септим рукой показал на неприступную стену, превращавшую Шиповник в крепость.

Комната его в башне была выше стены, но все равно в любых глазах та символизировала замкнутость их клана. Тартан коричневый в зеленую и белую клетку. Все, что внизу, такое пренебрежимо маленькое… Соланж Бедфорд, способная связать за шнурки свои ботинки на толстой подошве, раскрутить их над головой и с упоением лупить ими по головам орчат из соседнего квартала, казалась ему куда счастливее. Из книг, обязательных для чтения, он уже знал, что стремление к личному счастью – цель низших, тех, кто не предназначен великой цели. Те, на кого уповают, себе не принадлежат. Но Септим не был уверен в том, что его желание вернуть все туда, где оно было еще три дня назад – да-да, и Соланж! – характеризуется столь скудно и в столь презираемых терминах.

– Я не раб сигареты, – сказал из темноты старший кузен, – но иногда жалею, что в Шиповнике нельзя курить. В моей жизни есть кое-кто, потерять кого немыслимо. Шиповники не в курсе. Если бы это случилось – я не хочу об этом думать – мне пришлось бы начинать заново, с нуля, все. Учиться жить заново, потому что мой мир рухнет. Ты не знаешь Альбина Мяту? Он однажды потерял всех, и я заметил, что он не стремится кого-либо обретать. Так и не восстановился. Как ты собираешься это разруливать для себя?

– Соланж ходила в библиотеку до меня и без меня. Снова одна походит, ну или кого-нибудь приведет.

– То, что было до никогда не становится таковым же после. Чиненое – не новое, отношений это тоже касается. Я не думаю, что она ничего не заметила, и для нее ничто не изменилось.

– Ты ведь бываешь у них, да?

– Я работаю с ее отцом. Но, сам понимаешь, поговорить мне удобнее с тобой, и остается надеяться, что найдется кто-то, способный правильно поговорить с ней.

– У меня есть идея, – сказал Септим и слегка улыбнулся тьме, выжидающей с интонацией его кузена. – Нет, пока не скажу. Это… в рамках моей индивидуальности, да.