О геополитике: работы разных лет - Хаусхофер Карл - Страница 36

• Предыдущая
• 36/151
• Следующая

Нужно, однако, хоть раз самому — где возможно, с хорошей лупой в одной руке и цейссовским биноклем в другой — осмотреть снеговую линию, границу леса или иной растительности, “подножие” горы, “главный гребень”, “водораздел” в тропиках, попытаться установить пограничное предполье болота, даже линию берега моря (уже ботанический сад обнаруживает замысловатость поддержания зоны отмелей!), не говоря уже об истинной прибрежной линии в мангровом болоте, чтобы убедиться, что жизнь не терпит так называемые аккуратные разделы, что природа не расположена к прямым, проведенным на картах линиям, часто насмехается над ними. Даже линия улицы, линия строений, т.е. нечто искусственное, на совершенно прямой улице изобилует правовым коварством и сервитутами — от развесистого дерева, отношения к организму улицы и его многочисленным правам до свободно бегающей собаки. Насколько резка бездна в общем плане между практикой и теорией!

Сэр Томас Холдич в своем сочинении о “делании границ” говорит с жестокой издевкой о проведении границы “у подножия горы”, которая со всеми разновидностями, таящими в себе неожиданные неприятности, переходит в другие виды ландшафта, или же о границе “в трех километрах южнее течения реки”, при определении которой надо снова искать крайне опасный для жизни переход через реку в нескольких сотнях метров, то и дело обходить непреодолимые обрывы плоскогорья, а тысячелетние права выпаса и трассы общения постоянно пересекаются подобным же образом, как, например, имело место на венгерской, румынской и южнославянской границах в бывшей Венгрии.

Практика проведения границ сталкивается прежде всего с многочисленными остаточными состояниями (рудиментами), с которыми ей приходится разбираться. “Подвластные”, тесно связанные малые пространства, картографически доступные пониманию, и незафиксированные, традиционные состояния пограничного общества нематериального и материального типов, транзитные права, права выпаса, религиозные территориальные притязания, проистекающие из древнеримского [с.99] разделения на провинции, культурные структуры, берущие свои истоки из давно исчезнувших имперских образований, политическая зависть, экономически важные доступы к реке, права водопоя, заявки на разработку полезных ископаемых должны быть подвергнуты девальвации. Сказываются признаки былой утраты инстинкта, следы юридического своенравия; но, разумеется, и упорное удержание претензий и прав, как, скажем, в случае с благоприобретенными сервитутами в частных владениях, — причины, которые часто сильнее вновь возникших границ. Как упорно придерживается, например, и нынешний Китай, “цветущее Срединное народное государство”, своих суверенных прав в отношении внешних территорий, исходя из опыта, что оно, временно утратив их, вновь обрело, как только волна пошла вверх, поскольку лишь в критический период сохранялась претензия. С подобной же планомерностью и целеустремленностью успешно действует римская церковь.

В целом же мы находим гораздо большую свободу и надгосударственного движения земельных владений на планете, больший обмен пространством, чем полагает оперирующее малым пространством центральноевропейское представление о делании границ на длительный срок. “Безопасность” не есть правило, а исключение.

Важным для понятия “делание границ” является прежде всего представление исполнителя об изображаемом и неизображаемом на границе. Многие сервитуты допустимо изобразить на картах и таким образом зафиксировать; другие полностью не поддаются начертанию в горизонтальной проекции и ее возможностям.

Как раз понятие “углубление” в родную землю и жизненная форма отечества с установленными рубежами исключают чисто плоскостное изменение пространства как окончательное и удовлетворительное. Ибо в таком случае такие типично однозначные сооружения, культурные свидетельства, как имперские крепости Эльзаса, фигура рыжебородого в Кайзерсберге, который теперь перекрестили в “Свободную гору” (как будто с этим исчез бы Гейлер из религиозной немецкой истории!), Страсбургский кафедральный собор, должны были бы пойти вспять!

Даже если мы интересуемся границами высокоразвитых культурных ландшафтов, то и тогда обнаруживаем при самой примитивной границе выпаса, при пересечении привычных летних и зимних перегонов на выпасы раннего культурного ландшафта то же самое противоречие между прокладыванием границы на бумаге и на местности. Например, Берлейн в книге “А difficult frontier” (“Трудная граница”) точно указывает, что практически невозможно провести современную границу между Албанией и государством южных славян по Белому Дрину, что здесь преграждают путь участки, захваченные простым грабежом лишь к выгоде итальянских заправил. В декабре 1926 г. мы видим вновь возродившимся это опасное место. Схожее таят в себе Вогезский лес (Мюнстерталь!) и Вале. [с.100]

Для значимости нашего собственного представления о нетронутых и ставших культурным ландшафтом границах, с одной стороны, и созданных искусственно — с другой, ценно то, что мы такие различия ищем, например, в глубинах морей и рек, где они достаточно легко обнаруживаются в зажатом в тиски фатерланде (глубины Химзе, окопы на Рейне). Здесь хорошо видно, что вырастает на протяжении столетий из состояния культурного равновесия в противовес неустойчивым пограничным территориям, что следует понимать под переходным фильтром, под развитыми или еще скрытыми состояниями на границе.

Центральной, или Внутренней, Европе с ее высокой плотностью населения стало почти чуждым явление — предусмотрительный перенос границ на новые, привлекательные для культивирования земли: та работа, из которой на основе искусства топографии выросла практика городского строительства в Соединенных Штатах, чему обучался в молодости Джордж Вашингтон. Еще раньше мы в Центральной Европе оказываемся, к сожалению, в положении наблюдателей за обратным развитием, ибо и наша немецкая граница почти повсюду показывает стадии отхода, позволяя иногда думать о стянувшихся на теле биологических рубцах, об откатывающемся к морю отливе, о тающем в Альпах глетчере. Разве такие названия, как Англия, Франция, Ломбардия, Андалузия, — не свидетели возвратного образования границ народов?

К плодотворным сравнениям, навеянным воспоминанием, которое все же может быть близко и многим читателям, подводит также рассмотрение “фронтов” мировой войны как временных границ с почти всеми свойственными им жизненными проявлениями границы. Как мало фактически изменилось благодаря формальным мирным договорам в напрашивающихся здесь аналогиях, показывает изучение изощренных увечий границ, появившихся с тех пор вследствие Версальского договора, например из толкования части II, ст. 28 мирного договора о доступе к Рейну и Висле. При этом становятся очевидны и дальнейшие нарушения договора даже в отношении этих искалеченных прав, как и в результате нарушения части IV, раздела VIII, ст. 156-158 Вашингтонской конференцией: следовательно, и де-факто и де-юре это уже многократно продырявленный документ. Подобное кропание сказывается по всей Земле: в старой империи Габсбургов, в Албании, в южной части Тихого океана (Науру). Даже граница между Аляской и Канадой в качестве приобретенного силой чужеземного наследия, в данном случае русско-английского договора 16 (28) февраля 1825 г., как обнаруживается, обременяет нового приобретателя.

Это благоприятное стечение обстоятельств, что суровейшие повороты против неспособности создать границы, против непомерной стоимости географического невежества исходили из англосаксонских источников, и мы должны присоединиться к ним, проявив учтивость к пока еще господствующей в современном [с.101] мире расе. Особо ценные конструктивные замечания, прежде всего об изображаемом и неизображаемом на картах языковых границ, содержатся в книге Н. Кребса об альпийских странах и в сопроводительном слове Р. Зигера и доктора М. Сидарича к лингвистическим картам Тироля, Каринтии, Штирии и Бургенланда.

• Предыдущая
• 36/151
• Следующая