Черное воскресенье - Харрис Томас - Страница 29

• Предыдущая
• 29/75
• Следующая

Мошевский попросил не вешать трубку и позвал из коридора стоящего там на страже фэбээровца. Тот назвал себя телефонистке и подождал, пока она проверит его личность.

— Доктор Боумен в Поконских горах, на горе Марри-Лодж, — наконец сообщил он. — Она предупредила службу ответов, что перезвонит из номера отеля. Это было вчера, но она до сих пор не дала о себе знать. Думаю, вы понимаете: раз она собиралась сама звонить из номера и не планировала давать свой телефон, это может означать, что доктор Боумен думала зарегистрироваться под чужим именем.

— Да, да, — прокашлял Кабаков.

— Небось трахаться поехала, — брякнул агент.

Что ж, подумал Кабаков, чего ты хотел, если за семь лет ни разу не удосужился позвонить?

— Как далеко отсюда это место?

— Часа три езды.

— Поезжай, Мошевский, привези ее.

В семидесяти милях от госпиталя, в Лэйкхерсте, штат Нью-Джерси, Майкл Лэндер возился с ручкой настройки телевизора. Хотя изображение было прекрасным — аппаратура Лэндера всегда работала безукоризненно, — он никогда не был доволен. Далиа и Фазиль не проявляли признаков нетерпения. Наконец Лэндер оставил телевизор в покое. Шестичасовая сводка новостей уже началась.

— ...Взрыв, прогремевший ранним утром в Бруклине, унес жизнь Бенджамина Музи, торговца импортными товарами. Второй человек, находившийся в квартире, тяжело ранен, — говорил комментатор. — Предлагаем репортаж, переданный с места происшествия Фрэнком Фризеллом.

Комментатор, ожидая, пока запустят пленку, с глуповатым видом уставился в камеру. Потом на экране, среди змеящихся пожарных кишок перед домом Музи появился Фрэнк Фризелл.

— Взрывной волной разворотило стену кухни. Незначительный ущерб причинен соседнему дому. На пожар приехало шесть пожарных машин с командой в тридцать пять человек. Только через полчаса с небольшим им удалось локализовать очаг пожара. Шестеро пожарных получили отравление продуктами горения; им оказана медицинская помощь.

Кадр сменился. Теперь оператор показывал стену дома с зияющей в ней дырой. Лэндер порывисто подался вперед, к экрану, пытаясь оценить на глаз мощность взрыва. Фазиль тоже пожирал глазами представшую картину.

Пожарные уже сворачивали свое снаряжение — телевизионная бригада, видимо, поспела к самому завершению операции. Фон снова поменялся; пошел кусок пленки, снятый у госпиталя. Какой-то смекалистый телередактор сообразил, что жертв несчастных случаев из 76 округа обычно отправляют в специально оборудованное отделение при госпитале Лонг-Айлендского колледжа, и, видимо, сразу после объявления тревоги послал одну из съемочных групп прямо туда. Группа опередила «скорую помощь», и вот на экране показались санитары, вытаскивающие носилки из машины. Двое покатили их к дверям, третий шел рядом, держа на весу бутылку с раствором для внутривенного вливания. Картинка задержалась — оператора, должно быть, оттеснило толпой, — потом камера вновь приблизилась к санитарам и двинулась параллельным курсом. Короткая заминка у дверей приемной реанимационного отделения, и — крупным планом закопченное лицо.

— Имя пострадавшего Дэвид Кэбов, — сообщил репортер, — адрес пока не установлен. Врачи определяют его состояние как крайне тяжелое. Раненый помещен в госпиталь при Лонг-Айлендском колледже.

— Это же Кабаков! — вскричал вдруг Фазиль. Он злобно оскалился и разразился потоком арабских ругательств.

Далиа побледнела, вспомнив Бейрут, черное дуло скорострельного карабина, изрыгающее страшный веер смерти, отлетающие плитки кафеля в ванной; она вспомнила Наджира, сползающего на пол по забрызганной кровью стене и тоже закричала, проклиная израильтянина.

— Говорите на английском! — Лэндеру пришлось повторить это дважды, прежде чем его услышали. — Кто это?

— Я не совсем уверена, — тяжело переводя дух, произнесла Далиа.

— А я уверен! — Фазиль, массируя переносицу, пытался взять себя в руки. — Это один еврейский ублюдок, трус, способный только на то, чтобы убивать по ночам. Он убивает направо и налево — женщин, детей, всех без разбору — ему все равно! Этот грязный еврей застрелил нашего командира, многих других и чуть не убил Далию.

Фазиль машинально провел пальцами по шраму на щеке, оставленному ему на память о бейрутском налете.

Главным мотивом Лэндера, побудившим его связаться с террористами, была ненависть, но ненависть эта зародилась в отравленном телесными и душевными муками мозгу — мозгу безумца. Лэндер не пытался определить, в чем разница, но подсознательно чувствовал, что с Фазилем дело обстоит иначе. Американца окатило столь мощной волной звериной ярости, что ему даже стало не по себе.

— Надеюсь, он не выживет, — сказал Лэндер.

— О да! — ответил Фазиль. — Он умрет.

Время приближалось к полуночи. Кабаков проснулся всего несколько часов назад. Госпиталь постепенно угомонился; из-за дверей доносились только шуршание одежды персонала, скрип подошв по вощеным полам да изредка старческие стоны больного из соседней палаты и его шамкающее «Господи Иисусе».

Лежа без сна и прислушиваясь к затихающим шумам. Кабаков, как не раз бывало прежде, погрузился в размышления о жизни. Больница почти во всех попавших в нее людях пробуждает воспоминания о детских несчастьях, неконтролируемую жалость к себе и желание плакать.

Кабаков не оценивал людей с точки зрения их храбрости или трусости, он вообще был бихевиористом[8]. Он полагал, что некоторые из множества достоинств, которые приписывались ему в его послужном списке, не существуют в принципе. Правда, подчиненные испытывали перед своим командиром нечто вроде благоговейного трепета, но это не служило для него источником гордости, а лишь помогало ими руководить. Слишком многие из них умирали на глазах у Кабакова.

Он знал, что такое мужество. Он мог бы определить это качество как способность делать, не рассуждая, то, что необходимо. Однако ключевым в этом определении являлось слово «необходимость», а отнюдь не «безрассудство». Кабаков знавал двух-трех человек, не ведавших страха. Все они были психопатами. Страх можно контролировать, его можно подавлять — в этом секрет хорошего солдата.

Майор рассмеялся бы в лицо тому, кто назвал бы его идеалистом, однако чувствовал в глубине душе тяготение к Богу. Прагматик во взглядах на человеческое поведение, Кабаков все-таки подспудно считался с божественным началом.

Он не был религиозен в обыденном понимании, был несведущ в иудейских обрядах и ритуалах, но всю жизнь помнил, что он еврей, и верил в Израиль. Свою работу Кабаков выполнял на совесть, а Шабат и Кашрут предоставлял талмудистам.

Кожа под бинтами на груди мучительно зудела. Кабаков эмпирически обнаружил, что, легонько ерзая, может облегчить свои страдания. Лучше было бы почесаться, но трение тоже помогало. Этот молокосос, доктор как-бишь-его, не удержался-таки от расспросов про его старые шрамы. Кабаков внутренне развеселился, вспомнив, как покоробило Мошевского любопытство доктора. Мошевский отбил у бедолаги охоту спрашивать, сурово ответив, что Кабаков был профессиональным мотогонщиком. Ложь была слишком явной — не настолько юн и неопытен этот эскулап, чтобы не отличить раны, заработанные при падении с мотоцикла, от огнестрельных и осколочных, которые Кабаков получил в бою за Мильту Пасс в 1956, за сирийские блиндажи близ Рафида в 1967 и в других, менее традиционных местах сражений, например, когда удавалось разворошить гнездо арабских террористов, — будь то на крыше отеля в Триполи или в критских доках, где пули превращали доски в сплошную щепу.

Нетактичный вопрос доктора пустил Кабакова по волнам воспоминаний, и он задумался о Рэйчел. Он вспоминал, лежа в темноте, как у них все началось.

9 июня 1967 года. Кабаков с Мошевским лежат на носилках перед полевым госпиталем в Галилее. Ветер со свистом задувает песок под брезент, и рев моторов заглушает стоны раненых. Военный хирург, как ибис, высоко задирая ноги, перешагивает через кучи соломы, используемые вместо коек, и занимается страшным делом сортировки раненых — на тех, кем стоит заниматься, и тех, кому уже вряд ли поможешь. Кабакова и Мошевского, попавших под ураганный огонь на Сирийских высотах, внесли внутрь шатра, ярко освещенного операционными лампами и аварийными фонарями. Игла вошла в тело, и от нее по мышцам стало растекаться онемение. Над Кабаковым склонились закрытые масками лица. С любопытством чужака косясь по сторонам, он слегка удивился, заметив, что рука, потянувшаяся за свежей парой стерильных перчаток, была женской. Врач-психотерапевт Рэйчел Боумен, постоянно проживающая при Синайском госпитале в Нью-Йорке, добровольно отправилась на войну работать полевым хирургом. Она извлекла пулю, застрявшую в ключице Кабакова.

• Предыдущая
• 29/75
• Следующая