Буря - Воеводин Всеволод Петрович - Страница 7
- Предыдущая
- 7/82
- Следующая
Затем графины были снова наполнены и снова опорожнены, и Коля-из-Азова внезапно убедился в том, что радоваться, в сущности, нечему и, наоборот, всё очень скверно. Приятели, которые чокались с ним наперебой, были нудные до тошноты, неинтересные люди; залив, видимый из окон, был мутно-зеленый, как пивная бутылка, скалы — рыжие, а снег — закопченный. И собственная жизнь представилась Коле-из-Азова куда не такой нарядной: впереди обратный рейс на Новороссийск, пустота и скука многих морей, бестолковые дни на берегу, и снова море, и снова берег, и так до самой смерти.
пели в оркестре. «Болтаешься, моряк, по белу свету, как цветок в проруби», — с горечью подумал Коля и велел подать пива, потом шампанского, — словом, пил и гулял по своему обыкновению.
Вдруг всё куда-то провалилось. Когда Коля опять собрался с мыслями, он с удивлением заметил, что уже ночь и он стоит на улице под фонарем вместе со всеми своими приятелями. Сыплется мелкий снежок, и на улице нет никого, кроме них.
— Ну, мы пошли, — говорит кто-то из дружков и хлопает его по плечу. Трое уходят, шестеро остаются.
— М-мы, — мычит Коля-из-Азова, — мы тоже пошли. — Он поднимает воротник пальто, потому что ему очень холодно, шагает и падает. Однако его поднимают и ставят на ноги. Он опять падает, его опять поднимают, на этот раз за шиворот.
Коля-из-Азова хочет проучить наглеца, который смеет хватать его за шиворот, он ругательски ругается — и вдруг видит чорта. Чорт сидит на плече у приятеля, верней — не чорт, а небольшой гладкокожий чортик зеленого цвета, вроде ящерицы, которых Коля ловил в детстве под Азовом в жаркой южной степи. Коля попробовал было схватить чортика, занес сбоку ладонь, как ловят мух, но тот куда-то юркнул и сразу же очутился на соседнем заборе.
Коле-из-Азова и раньше случалось видеть чертей после хорошей встречи с друзьями, но тут почему-то ему стало очень страшно. Он закутал лицо новеньким французским шарфом, зажмурился и побежал, а чорт, как собачонка, хватал его сзади за икры, и Коля оборачивался на бегу, пятился по улице задом и снова бежал. Друзья следовали за ним, хохоча во всё горло. Им было очень весело, что человек так, запросто, ловит чертей на улице.
Наконец Коля споткнулся и упал лицом в сугроб.
О чём он думал там, в сугробе, лежа на снежку? Может быть, он решил, что уже добрался до своей матросской койки и никакой чорт ему больше не страшен? Скорее всего, ни о чем он не подумал — по той простой причине, что был пьян, как свинья, мерзко, отвратительно пьян. Он протянул ноги поудобней, подпер щеку ладонью и крепко уснул…
И вот Коля-из-Азова спит в сугробе под черным полярным небом, а друзья стоят над Колей, расставив ноги, пошатываются и рассуждают примерно так:
Разбудить его сейчас нет возможности — не такой человек, а тащить на плечах тоже трудно. Так уж лучше пусть полежит до утра на снежку, пока проспится.
Пир продолжался всю ночь на частной квартире. Ночью кто-то сказал:
— Слушайте, а может, — он замерз?
Все отставили стаканы, и гитарист опустил гитару. Вышли на улицу. Падал мелкий снег. За три квартала в сугробе попрежнему спал Коля-из-Азова. Он спал, и глаза ему запорошило снегом, снег лежал у него на лбу, на губах и не таял. Друзья потянули его за руку, однако рука не гнулась. Коля-из-Азова в самом деле замерз.
— Вот чудак, — удивились приятели. — В самом деле замерз. Но как бы нам из-за него не угодить в отделение… За такое дело дадут лет пять.
На исходе ночи Колю-из-Азова повезли хоронить. Гроб ему не заказывали, а просто взвалили окоченевшее тело на санки, прикрыли сверху чем пришлось и отвезли за город на кладбище. Разумеется, приятели до, земли не докопались, но так как снег лежал метра на полтора в глубину, то, в общем, могилка получилась вполне приличная. А чтобы покойнику на том свете не сразу пришлось отвыкать от своих привычек, ему в могилку опустили литр водки, и когда уже засыпали Колю снегом, то и снег окропили водкой.
Среди участников этой дикой гульбы было трое, о ком следует сказать особо. С того самого часа, как пьяница из Азова сошел на берег, они не расставались с ним. Они гуляли и безобразничали всю ночь напролет.
Фамилии их были — Мацейс, Шкебин и Егешко.
Сутки назад в траловом порту стал у стенки новенький тральщик «РТ 89». Он пришел из своего первого рейса, только что спущенный со стапелей, — новенькое, свежевыкрашенное судно, заказанное нами на одном иностранном кораблестроительном заводе.
На берег, вместе со всей командой, сошло трое: второй механик Мацейс, младший штурман Егешко и третий механик Шкебин. Эта троица два с половиной месяца проболталась в иностранном порту, пока происходил прием и спуск судна. В плаванье наши моряки, как правило, ведут себя достойно и скромно, и трое приятелей из команды нового советского корабля если и нарушали этот обычай, то всё было так шито-крыто, что командование тральщика ни к чему не могло придраться. Являясь на борт, все трое бывали, что называется, «в порядке». Но как только они очутились на своем берегу, тут-то и пошло веселье.
Впрочем, это было не совсем обычное веселье. Трое приятелей — механики и младший помощник — то громче всех галдели за столом, то вдруг один замолкал, хмурился и тотчас мрачнели остальные. Потом опять начиналась гульба, нелепые и дикие шутки.
Характер каждого из них в этих шутках раскрывался как на ладони.
Это младший штурман Егешко, тщедушный, заискивающий перед своими приятелями человек, первый стал хохотать и издеваться над обезумевшим пьяницей, когда тот в горячке бежал по мостовой и, наконец, повалился в сугроб. Будь тот в своем уме, Егешко, разумеется, не посмел бы и рот раскрыть, чтобы пошутить на его счет.
Это Шкебин, самый грубый и туповатый человек из всех троих, предложил оставить уснувшего на снегу товарища и продолжать веселье. И самый озорной из всех, самый наглый, механик Мацейс (Жорка, Жорочка Мацейс, как звали его на юге, откуда он перекочевал в Заполярье) поддержал предложение Шкебина и придумал потом потеху с зарытым в могилу литром вина, и он же первый вспомнил об этом вине, когда своё было выпито.
Снег не падал в этот вечер, как накануне. Высокая луна стояла над городом, и тут, на кладбище, светлынь была такая, что можно было прочитать за несколько шагов любую надпись на крестах и деревянных столбиках-надгробьях, украшенных еловыми венками, и — куда ни посмотри — отчетливо были видны на снегу следы птичьих лапок.
Спиной прислонясь к кресту, сидел механик Мацейс, смотрел вниз на город. Шкебин и Егешко разлеглись рядом с ним на снегу, поодаль от могилы приятеля. Они сторонились от остальной компании, угрюмые, усталые после суточного разгула. Даже друг на друга они старались не смотреть.
Захмелевшие гуляки заспорили о том, что означают облачные кольца вокруг луны — мороз или ветер. Они задирали головы к небу и галдели все разом. Молчал только один. Хмель клонил его ко сну, изо всех сил он боролся с хмелем. Совсем ещё мальчик, он сидел в стороне, по временам с испугом оглядываясь на кресты и могилы и с любопытством прислушиваясь к спорщикам. Он только с утренним поездом впервые попал в Заполярье и вот чуть ли не прямо с поезда очутился на этом сборище.
— Пять лет — чепуха, — бормотал Егешко. — Прах их возьми, я боюсь другого.
Глядя на город под горой, Мацейс молчал. Казалось, он не слышал разговоров своего товарища.
— Ты меня слышишь, Жорочка! — между тем продолжал Егешко, толкая его носком сапога. — Я боюсь другого. Могут начать с этого, а кончат…
— Заткнись, — негромко сказал Мацейс. Егешко покосился на его сжатый рот, на желваки, прыгавшие под скулами, что означало скрытое бешенство, и испуганно замолчал. Но и минуты не прошло, как опять послышалось его чуть слышное бормотанье:
— Да, кончить могут совсем другим. Не нужно было затевать эту прогулку, когда тебя тут знает в лицо каждая собака… О, чорт! — выругался он, со злобой глядя на споривших. — О чём они там галдят?
- Предыдущая
- 7/82
- Следующая
