Вступление к сборнику «Ночная смена» - Кинг Стивен - Страница 2
- Предыдущая
- 2/5
- Следующая
Искусство - это индивидуальное заболевание, страшно заразное, но далеко не всегда смертельное. Ведь и с настоящим ножом тоже надо обращаться умело, сами знаете. Иначе можно порезаться. И если вы достаточно мудры. то обращаетесь с частицами, засевшими в подсознании, достаточно осторожно - тогда поразившая вас болезнь не приведет к смерти.
Итак, за вопросом ЗАЧЕМ ВЫ ПИШЕТЕ ВСЮ ЭТУ ЕРУНДУ? неизбежно возникает следующий: ЧТО ЗАСТАВЛЯЕТ ЛЮДЕЙ ЧИТАТЬ ВСЮ ЭТУ ЕРУНДУ? ЧТО ЗАСТАВЛЯЕТ ЕЕ ПРОДАВАТЬСЯ? Сама постановка вопроса подразумевает. что любое произведение из разряда ужастиков, в том числе и литературное, апеллирует к дурному вкусу. Письма, которые я получаю от читателей, часто начинаются со следующих слов: "Полагаю, вы сочтете меня странным, но мне действительно понравился ваш роман". Или: "Возможно, я ненормальный, но буквально упивался каждой страницей "Сияния"...
Думаю, что я нашел ключ к разгадке на страницах еженедельника "Ньюсвик", в разделе кинокритики. Статья посвящалась фильму ужасов, не очень хорошему, и была в ней такая фраза:"...прекрасный фильм для тех, кто любит, сбавив скорость, поглазеть на автомобильную аварию". Не слишком глубокое высказывание, но если подумать как следует его вполне можно отнести ко всем фильмам и рассказам ужасов. "Ночь оживших мертвецов" ("The night of the Living Dead") с чудовищными сценами каннибализма и матереубийства, безусловно, можно причислить к раз ряду фильмов, на которые ходят любители сбавить скорость и поглазеть на результаты автокатастрофы. Ну а как насчет той сцены из "Экзорциста" ("The Exorcist"), где маленькая девочка выблевывает фасолевый суп прямо на рясу священника? Или взять, к примеру "Дракулу" Брэма Стокера, который является как бы эталоном всех современных романов ужасов, что, собственно, справедливо, поскольку это было первое произведение, где отчетливо прозвучал психофрейдистский подтекст. Там маньяк по имени Ренфелд пожирает мух, пауков, а затем - и птичку. А затем выблевывает эту птичку вместе с перьями и всем прочим. В романе также описано сажание на кол - своего рода ритуальное соитие - молоденькой и красивой ведьмочки, и убийство младенца и его матери.
И в великой литературе о сверхъестественном часто можно найти сценки из того же разряда - для любителей сбавить скорость и поглазеть. Убийство Беовульфом матери Гренделя; расчленение страдающего катарактой благодетеля из "Сердца сплетника" ("The Tell-Tale Heart"), после чего убийца (он же автор повествования) прячет куски тела под половицами; сражение хоббита Сэма с пауком Шелобом в финальной части трилогии Толкина.
Нет, безусловно, найдутся люди, которые будут яростно возражать и приводить в пример Генри Джеймса, который не стал описывать ужасов автомобильной катастрофы в "Повороте винта"; утверждать, что в таких рассказах ужасов Натаниела Готорна, как "Молодой Гудмен Браун" ("Young Goodman Brown") и "Черная мантия священника" ("The Minister's Black Veil"), в отличие от "Дракулы" напрочь отсутствует безвкусица. Это заблуждение. В них все равно показана "автокатастрофа" - правда, тела пострадавших уже успели убрать, но мы видим покореженные обломки и пятна крови на обивке. И в каком-то смысле деликатность описания, отсутствие трагизма, приглушенный и размеренный тон повествования, рациональный подход, превалирующий, к примеру, в "Черной мантии священника", еще ужаснее, нежели откровенное и детальное описание казни в новелле Эдгара По "Колодец и маятник".
Все дело в том - и большинство людей чувствуют это сердцем, - что лишь немногие из нас могут преодолеть неукротимое стремление хоть искоса, хотя бы краешком глаза взглянуть на окруженное полицейскими машинами с мигалками место катастрофы. У граждан постарше - свой способ: утром они первым делом хватаются за газету и первым делом ищут колону с некрологами, посмотреть, кого удалось пережить. Все мы хотя бы на миг испытываем пронзительное чувство неловкости и беспокойства - узнав, к примеру, что скончался Дан Блокер, или Фредди Принз, или же Дженис Джоплин. Мы испытываем ужас, смешанный с неким оттенком радости, услышав по радио голос Пола Харви, сообщающего нам о какой-то женщине, угодившей под лопасти пропеллера во время сильного дождя на территории маленького загородного аэропорта; или же о мужчине, заживо сварившемся в огромном промышленном смесителе, когда один из рабочих перепутал кнопки на пульте управления. Нет нужды доказывать очевидное - жизнь полна страхов, больших и маленьких, но поскольку малые страхи постичь проще, именно они в первую очередь вселяются в наши дома и наполняют наши души смертельным, леденящим чувством ужаса.
Наш интерес к "карманным" страхам очевиден, но примерно то же можно сказать и об омерзении. Эти два ощущения странным образом переплетаются и порождают чувство вины... вины и неловкости, сходной с той, которую испытывает юноша при первых признаках пробуждения сексуальности...
И не мне убеждать вас отбросить чувство вины и уж тем более - оправдываться за свои рассказы и романы, которые вы прочтете р этой книге. Но между сексом и страхом явно прослеживается весьма любопытная параллель. С наступлением половозрелости и возможности вступать в сексуальные взаимоотношения у нас просыпается и интерес к этим взаимоотношениям. Интерес, если он не связан с половым извращением, обычно направлен на спаривание и продолжение вида. По мере того как мы осознаем конечность всего живого, неизбежность смерти, мы познаем и страх. И в то время как спаривание направлено на самосохранение, все наши страхи происходят из осознания неизбежности конца, так я, во всяком случае, это вижу.
Всем, думаю, известна сказка о семи слепых, которые хватали слона за разные части тела. Один из них принял слона за змею, другой - за огромный пальмовый лист, третьему казалось, что он трогает каменную колонну. И только собравшись вместе, слепые сделали вывод, что это был слон.
Страх - это чувство, которое превращает нас в слепых. Но чего именно мы боимся? Боимся выключить свет, если руки у нас мокрые. Боимся сунуть нож в тостер, чтоб вытащить прилипший кусочек хлеба, предварительно не отключив прибор от сети. Боимся приговора врача после проведения медицинского обследования; боимся, когда самолет вдруг проваливается в воздушную яму. Боимся, что в баке кончится бензин, что на земле вдруг исчезнут чистый воздух, чистая вода и кончится нормальная жизнь. Когда дочь обещает быть дома в одиннадцать вечера, а на часах четверть двенадцатого и в окно барабанит, словно песок, мелкая изморось, смесь снега с дождем, мы сидим и делаем вид, что страшно внимательно смотрим программу с Джонни Карсоном, а на деле только и косимся на молчащий телефон и испытываем чувство, которое превращает нас в слепых, постепенно разрушая процесс мышления как таковой.
Младенец - вот кто поистине бесстрашное создание. Но только до того момента, пока рядом вдруг не окажется мать, готовая сунуть ему в рот сосок, когда он, проголодавшись, начнет плакать. Малыш, только начинающий ходить, быстро познает боль, которую может причинить внезапно захлопнувшаяся дверь, горячий душ, противное чувство озноба, сопровождающее круп или корь. Дети быстро обучаются страху; они читают его на лице отца или матери, когда родители, войдя в ванную, застают свое дитя с пузырьком таблеток или же безопасной бритвой в руке.
Страх ослепляет нас, и мы копаемся в своих чувствах с жадным интересом, словно стараемся составить целое из тысячи разрозненных фрагментов, как делали те слепые со слоном.
Мы улавливаем общие очертания. Дети делают это быстрее, столь же быстро забывают, а затем, став взрослыми, учатся вновь. Но общие очертания сохраняются, и большинство из нас рано или поздно осознают это. Очертания сводятся к силуэту тела, прикрытого простыней. Все наши мелкие страхи приплюсовываются к одному большому, все наши страхи - это часть одного огромного страха... рука, нога, палец. ухо... Мы боимся тела, прикрытого простыней. Это наше тело. И основная притягательность литературы ужасов сводится к тому, что на протяжении веков она служила как бы репетицией нашей смерти.
- Предыдущая
- 2/5
- Следующая
