Моя судьба - Лауда Ники - Страница 3

Тот первый год, 1968-й, был потому так важен, что все развивалось очень быстро. Я почувствовал, что нельзя терять время и слишком задерживаться на какой-то ступени.

Через восемь недель после моего первого старта на Mini Cooper я уже сидел в Porsche 911, который я оплатил за счет Mini, еще одним паломничеством к бабушке и, конечно, долгами. Вообще я делал долги легче, чем другие молодые люди — один взгляд на родительскую виллу оказывал на кредиторов успокаивающее воздействие.

Я участвовал в горных гонках и в гонках на аэродромах. И был довольно хорош, или, по крайней мере, настолько хорош, чтобы на меня обратили внимание. В 1969 году я получил шанс в Формуле V в команде Kaimann Курта Бергманна (пару лет спустя там впервые заставил заговорить о себе Кеке Росберг).

1970-й стал моим годом в Формуле 3, хотя и постоянно на грани финансовых возможностей, но при этом абсолютно беззаботно. Я хочу сказать, что для того, чтобы ездить в Формуле 3, ты просто обязан быть беззаботным, это было полное сумасшествие. Моторы и шасси были в основном равноценными и на границе своих возможностей. Кроме того имелось 25 человек, примерно одинаково быстрых, и никто не хотел уступать. Мы строем летали по ухабам на скорости 200 км/ч и толкались, как на автодроме на Пратере.[2] Чтобы ездить в той формуле, нужно было быть сумасшедшим, и в 1970 году я им был.

Уже мой дебют в Формуле 3 стал типичным для всего сезона. Я поехал вместе с еще одним сумасшедшим австрийским гонщиком Георгом Панклем в южную Францию, в Ногаро. Это была 36-часовая поездка в транспортере с двумя гоночными машинами за спиной. Мы были единственными австрийцами среди 30-и спятивших французов. Первая тренировка: я присосался к аэродинамической тени Панкля и попытался его обойти. В этот момент заглох мотор, я наехал своим левым передним колесом на его заднее правое, взлетел, пролетел над одним из маршалов, приземлился перед отбойником, потерял все колеса и проскользил сто метров вдоль отбойника. После этого от машины не осталось ничего, заслуживающего упоминания. Это случилось в мои первые пять минут в Формуле 3, на первой тренировке.

Мне легко удавалось считать подобные происшествия незначительными и не давать им испортить себе настроение. Вылетал я постоянно. Из Ногаро мы помчались обратно в Вену, я привез из Германии новое шасси, мне быстро подготовили новую машину (в долг), и я поехал на Нюрбургринг. Там я шел на пятом месте, передо мной никого в пределах видимости, за мной тоже. И все же я умудрился вылететь, до сего дня не знаю почему. Потом снова во Францию — 36 часов в машине. При переключении передач что-то погнулось, вместо того, чтобы переключить на передачу выше, я переключил вниз, сгорели коробка передач и мотор. А потом был Брэндс Хэтч. Перед гонкой один фотограф, Алоиз Роттенштайнер, спросил у меня, какой самый лучший поворот. Я ответил ему: перед боксами, там наверняка кто-то вылетит. И пожалуйста: я хотел кого-то обогнать на торможении по внешней, срезал угол, тот, другой врезался мне в заднее колесо, и я улетел — точно перед Роттенштайнером. Машина была разбита вдребезги.

Время от времени я все-таки доезжал до финиша, на местах от второго до шестого. Это совсем неплохо для тогдашнего плотного пелетона в Формуле 3, где ездили такие люди, как Джеймс Хант. Мои аварии меня в то время еще не беспокоили, и впервые я задумался только 5 сентября 1970 года. В тот день в Монце погиб Йохен Риндт, но мой случай не имеет к этому не малейшего отношения. Мысль о нем меня разве что опечалила, но никак на меня не повлияла.

Дело было в гонке Формулы 3 в Цольдере. Третий круг: авария Ханнелоры Вернера, где-то на трассе. Мы строем въехали на холм, скорость 210 км/ч. И тут прямо перед нами возникла машина скорой помощи на скорости 50 км/ч. Первые трое смогли протиснуться справа, среди них были Джеймс Хант и Джери Биррель. Потом еще кто-то захотел обойти справа, но у него уже не получилось, развернулся и начал кружиться. Я хотел уклониться влево, но теперь та, другая машина, тоже крутилась в левую сторону, и мы столкнулись. Теперь меня тоже развернуло, и следующая машина врезалась в меня с лету. Все это произошло посреди трассы, я сидел в моей полностью разбитой машине, и тут на холме появилась следующая группа. Между делом начали размахивать желтыми флагами, было еще много других сигналов, но ни один из этой группы не собирался убрать ногу с педали газа. Все что мне оставалось делать, это — ждать, где они в меня врежутся: слева, справа или посередине. Только один задел мой нос, после этого я выскочил и убежал.

Это событие в день смерти Йохена Риндта стало вершиной моего третьего сезона, который стал настоящим антисезоном. Тогда у меня начал развиваться один из моих талантов: думать, анализировать, ставить себе цель. Результат: да, я по-прежнему хочу участвовать в гонках. Но не желаю быть сумасшедшим в пелетоне с еще двумя дюжинами других психов. Единственным логическим решением стало немедленно покончить с Формулой 3 и перейти в следующий гоночный класс, тогда это была Формула 2. Но для этого понадобятся огромные финансовые вливания, что означало поднять ставки вдвое, ничего еще не выиграв.

В начале 70-х годов появилось то, что в наше время является чем-то само собой разумеющимся: покупка гонщиком места в кокпите. Мне кажется, первым, кто в Формуле 1 купил себе пару стартов в Гран-при за собственные средства, был испанец Алекс Соле-Руа. Это была оборотная сторона нового профессионализма в автоспорте: появилось больше денег, все стало крупнее, сложнее, дороже. Слабые команды могли позволить себе только одного гонщика и сдавали второй кокпит напрокат любому, кто был готов заплатить.

В те годы March была одной из самых интересных команд в Формуле 2. У них был первым номером молодая суперзвезда Ронни Петерсон, поэтому по-настоящему хороший второй пилот не требовался, и они были готовы взять кого-то вроде меня — само собой, за деньги. В конце концов, я уже сделал себе неплохое имя, умел себя подать и, вероятно, мог предоставить более убедительные аргументы в свою пользу, чем другие парни 21 — го года от роду, желающие вырваться из Формулы 3. Договор я подписал еще до того, как у меня действительно появились деньги — речь шла о полумиллионе шиллингов. Мне удалось заполучить рекламный договор с «Первым австрийским Сбербанком» и, конечно, нельзя отрицать, что имя Лауда было тут не бесполезно.

1971 год был обычным, то есть средним. Я многому научился у Петерсона, но к концу сезона еще не погасил две трети моего долга, и мне нужны были еще деньги, чтобы купить себе место в 1972 году. Если уж на то пошло, то на этот раз я хотел комбинированный договор на Формулу 2 и Формулу 1 с March. Там были мною, в общем, довольны, но далеко не настолько, чтобы дать ездить бесплатно или, тем более, что-то платить. Они потребовали 2,5 миллиона шиллингов. Мой ответ был примерно таким: никаких проблем, господа. Вообще я производил впечатление молодого человека, который может устроить все, что угодно.

«Первый австрийский» был удовлетворен моей рекламной ценностью, и еще один кредит был вполне возможен. Генеральный директор дал мне согласие, я полетел в Англию, подписал договор с March, вернулся обратно и узнал, что совет директоров банка отклонил мой проект. Старый магнат Маутнер-Маркхоф[3] решил, что делает этим приятное своему хорошему другу, старому Лауде, и мой дед пришел в восторг: чтобы выбить у парня дурь из головы. Я пришел в ярость от сговора двух стариков, которые вмешались в дела, которые их совершенно не касались. Я позвонил старому Лауде и спросил, что это значит. В ответ последовала знаменитая цитата: «Имя Лауда должно стоять в экономическом разделе газеты, а не в спортивном». Я бросил трубку и вплоть до его смерти с ним больше никогда не разговаривал. Что же касается могущественного Маутнера-Маркхофа, то я все ему высказал в письме и поносил его со всем моим юношеским пылом. К этому надо добавить роль Маутнера-Маркхофа в качестве президента австрийского олимпийского комитета (в споре Карла Шранца[4] с Эвери Брэндэджем[5] по поводу правил для любителей[6]), и этот аристократический господин стал полностью соответствовать моим представлениям о маразматичном старике. И о нем я больше ничего не слышал до самой его смерти.