Токио - Хайдер Мо - Страница 20

• Предыдущая
• 20/71
• Следующая

– Что? – спросил он сквозь шум. – Что?

Но никто не обращал на него внимания. Все смотрели в разные стороны, находя для обозрения более привлекательные предметы, а для разговора – более интересные темы. Они крутили в руках бокалы, откашливались, зажигали сигары.

После долгой заминки он очень медленно опустился на стул. Взял горячее полотенце, поднес к лицу, подышал в него.

– О, Господи, – пробормотал он, положил полотенце на стол, озабоченно взглянул в сторону алькова, где по стене двигалась тень медсестры. – Не может быть, что это правда…

– Что он сказал? – прошипела Ирина, склонившись ко мне. – Что он сказал?

– Не знаю, – пробормотала я, не глядя на нее. – Я не поняла.

Разговор за столом продолжался на высокой, немного вымученной ноте. Фуйюки постепенно оправился. Утер рот, завернул стакан в салфетку, положил его в карман, откинул голову и некоторое время смотрел в потолок. Мужчины беседовали, девушки подливали им напитки, инцидент никто не комментировал. Только Бизон не подключился к разговору. Он сидел, словно оглушенный. Посмотрел на оттопыренный карман пиджака Фуйюки, тот, где лежал стакан, затем взгляд его обратился на зловещую тень медсестры. Щеки у него были мокрыми, глаза водянистыми, на протяжении всего вечера у него судорожно двигался кадык. Казалось, его вот-вот стошнит.

Нанкин, 9 декабря 1937 (согласно календарю Шуджин, седьмой день одиннадцатого месяца)

Вгороде царит паника. На прошлой неделе японцы взяли город Сучжоу[41] – китайскую Венецию – и начали продвижение к северу от озера Тайху. Идут они быстро, обогнули Янцзы, а сюда пришли, должно быть, с севера, потому что четыре дня назад пала провинция Чжецзян. Генерал Тан поклялся сделать все для обороны города, но люди ему не верят. Тот, кто может, уходит. «Напоминает взятие Тайпинга»[42], – шепчутся горожане. Грузовики нагружены доверху. Бедняки цепляются за борта, кузова раскачиваются. Я молюсь, чтобы темные пятна, падающие у меня на глазах с железнодорожного парома и исчезающие в тумане, были плохо привязанными пожитками – корзинами или курами. Молю Бога, чтобы это были не дети и не бедняки.

Сегодня Красный Крест выступил с предупреждением. Они создали лагерь беженцев, его центром стал университет. Это недалеко от нашего дома, к югу от железнодорожной линии. Красный Крест призывает гражданское население собраться здесь в целях безопасности. Большая часть аудиторий икабинетов превратилась в спальни. Неужели я нашел решение всех проблем? В зоне безопасности никто не будет говорить о том, чтобы оставить Нанкин, не станет подрывать веру в Гоминьдан. Здесь ясмогу защитить Шуджин.

С такими мыслями я тайком от жены отправился в лагерь иувидел там толпы людей. Они стояли у входа с постельными принадлежностями и прочим скарбом. Над головами орала система оповещения о воздушном нападении. Некоторые беженцы привели с собой живность – кур, уток и даже буйвола. Я видел семью, которая требовала, чтобы администрация разрешила им взять с собой свинью. Их все же убедили оставить животное, и растерянная свинья побежала в толпу. Некоторое время я смотрел на животное, пока другой беженец не обратил на свинью внимание. Он заявил, что это его собственность, и медленно повел ее к тем же воротам. Там снова начался спор с администрацией.

Я еще долго смотрел на бедняков ибродяг. Некоторые кашляли, другие присаживались в канаву, чтобы справить нужду. Должно быть, они привыкли к этому в сельской местности. Наконец я поднял воротник и, повесив голову, пошел домой. Взять туда Шуджин я не могу. Это все равно что тащить ее через Янцзы, обратно в Поянху.

На нашей улице остались только мы да несколько рабочих с ткацкой фабрики. Они живут в здании общежития в начале улицы, и они очень бедны. Должно быть, у них нет родственников и некуда бежать. Иногда я тайком выхожу на дорогу и смотрю на нашу улицу, пытаюсь представить ее глазами японских солдат. Я уверен, что мы в безопасности. Наша улица заканчивается тупиком, исюда редко кто заглядывает. Закроем окна ставнями, никто и не догадается, что дом обитаем. В крошечном дворике, там, где Шуджин сушит овощи на противнях, я поставил поленницу, кувшины с арахисовым маслом, запечатанные воском, несколько мешков с сорго и сушеным мясом. Есть даже корзина с сушеными крабами – деликатес! Думаю, что подготовился я хорошо. У меня даже есть несколько старомодных цистерн с водой, потому что на городское водоснабжение надеяться трудно, а старый колодец на нашем участке нам не помощник.

Сейчас сижу у окна, решетчатые ставни открыты. Я смотрю на улицу, и что я вижу? Женщина катит ручную тележку в направлении ворот. На тележке матрасы, мебель и мешки с соевыми бобами. Сверху привязан мертвый голый мужчина. Возможно, ее муж или родственник. Чтобы его похоронить, нужны деньги. Только посмотрите на это зрелище! Неужели все мы сошли с ума? Неужели так хотим убраться из города, что не можем даже похоронить здесь наших мертвецов?

Нанкин, 10 декабря 1937

Возле моего локтя лежат две маленькие карточки. Свидетельства беженцев. Одна моя, другая – Шуджин. Если японцы все-таки войдут в город, мы прикрепим их к нашей одежде. Я взял их сегодня утром в Красном Кресте. Я шел домой, на небе появилось солнце, и я снял фуражку. Один из преподавателей посоветовал мне сделать это. Он решил покинуть Нанкин: надеялся прорваться в Чунцин[43]. На прощанье он взглянул на меня и сказал: «Если сегодня выйдет солнце, снимите фуражку. Надо, чтобы лоб у вас загорел. Я слышал, они снимают с людей фуражки, и, если лоб у человека бледный, они считают, что он военный».

– Но ведь мы мирное население, – запротестовал я.

– Да, – сказал он, и в его глазах я заметил жалость. – Да.

– Мы мирное население, – повторил я, глядя ему вслед. И повысил голос. – Японцы это поймут и оставят нас в покое.

Некоторое время я стоял на месте, сердце разгневанно колотилось. Мой товарищ исчез в конце коридора. Выйдя на улицу, оглянулся через плечо. Лагерь остался позади, и я быстро сорвал с головы фуражку, сунул ее в карман и остальную часть пути прошел, подставив лицо солнцу. На память пришли слова, которые мать сказала на смертном одре: «Поворачивай лицо к солнцу, мой мальчик. Помни, что жизнь коротка. При первой возможности поворачивай лицо к солнцу».

Ночью выпал снег. Всю ночь я прислушивался к тишине. Шуджин тихо лежала рядом со мной. Теперь она вынуждена спать на боку: мешает живот. Я чувствовал, что пальцы на ее ногах совершенно холодные. Последние дни Шуджин все время молчит. Она кажется почти прозрачной – вот-вот растворится в воздухе, оставив вместо себя младенца. Вся в себе. Возможно, думает, что пришли решающие дни: нашему ребенку явились главные человеческие силы – любовь, правда, сочувствие и справедливость. Должно быть, поэтому она такая тихая: хочет, чтобы все эти силы пришли к нему в самом чистом виде. Она редко говорит, что нам следует уехать. Время от времени спрашивает меня: «Чонгминг, что происходит? Что происходит на востоке?» И каждый раз, не решаясь сказать правду, вру: «Ничего. Ничего. Все, как и должно быть. Генерал Тан держит все под контролем».

Когда сегодня утром мы раздвинули занавески, на стеклах выступила влага, а земля была покрыта толстым снежным покрывалом. Обычно к полудню колеса машин превращают снег в слякоть, но только не сегодня. Нанкин призрачно молчалив. Когда пошел на рынок, видел на улицах лишь армейские автомобили. На рынок я пошел, чтобы купить замки на двери и гвозди – забаррикадировать дом. Удивился, увидев лишь горстку торговцев. Снежные хлопья, шипя, падали на печки, в которых горел древесный уголь. Я купил замки. Торговец потребовал сумму вдесятеро большую, чем обычно. Замки наверняка краденые, но, похоже, на них большой спрос.

• Предыдущая
• 20/71
• Следующая