Невроз и личностный рост. Борьба за самоосуществление - Хорни Карен - Страница 14

Надо сказать, что воображение входит во все психические и ментальные функции здорового человека. Оно позволяет нам чувствовать огорчение или радость за друга. Мы желаем, надеемся, боимся, верим, строим планы – и все благодаря возможностям нашего воображения. Но воображение может быть как продуктивным, так и непродуктивным: оно может подвести нас ближе к правде о нас самих (как это часто бывает в сновидениях), а может и увести от нее. Оно может обогатить, а может и обеднить наши реальные переживания. Это и составляет отличие здорового воображения от невротического.

Думая о грандиозных планах, которые строят столь многие невротики, или о фантастической природе их самовозвеличивания и требований, мы можем впасть в искушение и поверить, что они более других одарены королевским даром воображения, и что по этой самой причине оно легче сбивает их с пути. Мой опыт не подтверждает этого предположения. Как и здоровые люди, невротики обладают различными дарованиями. Но я не нахожу доказательств тому, что невротик per se от природы одарен большим воображением, чем другие.

Это предположение представляет собой неверное заключение; тем не менее, оно основано на верных наблюдениях. Воображение действительно играет большую роль при неврозе. Однако за это ответственны не конституциональные, а функциональные факторы. Воображение невротика работает как и воображение здорового человека, но выполняет дополнительные функции, которые не выполняет в норме. Оно ставится на службу невротическим потребностям. Это особенно отчетливо видно в случае погони за славой, которая, как мы знаем, вызвана воздействием могущественных потребностей. В психиатрической литературе порожденные воображением искажения реальности известны как «желающее мышление». Это в настоящее время утвердившийся термин, хотя и несколько некорректный. Он слишком узок: точнее было бы говорить не только о мышлении, но и о «желающем» видении мира, «желающих» верованиях и в особенности о «желающем» чувствовании. Более того, мы должны говорить о мышлении (или чувствовании), детерминированном не желаниями, а потребностями. Именно воздействие этих потребностей наделяет воображение теми цепкостью и силой, которыми оно обладает при неврозе и которые делают его столь плодовитым – и неконструктивным.

Роль, которую играет воображение в погоне за славой, можно безошибочно и непосредственно проследить по мечтам. В подростковом возрасте они иногда имеют откровенно грандиозный характер. Так, например, робкий и замкнутый школьник мечтает стать величайшим атлетом, или гением, или Дон-Жуаном. Люди постарше напоминают мадам Бовари, постоянно мечтая о романтических переживаниях, мистическом совершенстве, непостижимой святости. Иногда эти мечты принимают форму разговоров, в которых воображаемые собеседники поражены или пристыжены. Другие, более сложной структуры мечты, имеют содержанием позорное или благородное страдание в качестве жертвы жестокости и унижения. Часто мечты являются не нарочно сочиняемыми историями, а, скорее, фантастическим сопровождением повседневной рутины. Например, ухаживая за детьми, играя на пианино или расчесывая волосы, женщина может одновременно видеть себя гораздо более нежной матерью, выдающейся пианисткой или потрясающей красавицей, годящейся в кинозвезды. В некоторых случаях такие мечты настолько откровенны, что человек может, как Уолтер Митти, постоянно жить в двух мирах. У других людей, столь же увлеченных погоней за славой, мечты такие пугливые и обрывочные, что они могут со всей субъективной честностью утверждать, что они не фантазируют. Излишне говорить, что они заблуждаются. Даже если они только беспокоятся о возможных неприятностях, которые могут свалиться на них, это же их воображение рисует им такие возможности.

Но мечты, хотя они важны и изобличают мечтателя, все же не самая вредная работа воображения. Ведь мечтающий человек, в общем, вполне сознает, что он мечтает, то есть воображает то, чего никогда не происходило или не может произойти так, как он переживает это в фантазии. По крайней мере, ему не слишком трудно осознать наличие мечты и ее нереалистичный характер. Более вредная работа воображения состоит в тонких и всеобъемлющих искажениях действительности, которые человек осуществляет, сам того не осознавая. Идеальный образ себя не создается раз и навсегда единым актом творения: однажды созданный, он нуждается в постоянном внимании. Для воплощения его в действительность человек должен прилагать непрестанный труд по фальсификации этой действительности. Он должен превратить свои потребности в добродетели или в более чем справедливые ожидания. Он должен превратить свои намерения быть честным или внимательным в факт – да, он честен и внимателен. Неплохие мысли, пришедшие ему в голову для статьи, делают его великим ученым. Возможные достижения превращаются в действительные. Знание «истинных» норм морали делает его нравственным человеком, часто даже образцом нравственности. И конечно же, его воображению приходится работать «сверхурочно», чтобы уничтожить все неприятные доказательства противоположного.*

* Это можно сравнить с работой Министерства Правды в романе Джорджа Оруэлла «1984».

Воображение меняет и то, во что невротик верит. Ему нужно верить, что другие – замечательные или гадкие, – и пожалуйста! Вот они на параде славных ребят или опасных чудовищ. Воображение меняет его чувства. Ему нужно чувствовать себя неуязвимым – и на, держи! Его воображение обладает достаточной силой, чтобы заглушить боль и страдание. Ему нужно, чтобы у него были глубокие чувства – доверия, жалости, любви и страдания – воображение раздувает испытываемую им жалость, доверие и т.п.

Восприятие искажений внутренней и внешней реальности, которые может произвести воображение, поставленное на службу погоне за славой, ставит перед нами нелегкий вопрос. Где кончается полет воображения невротика? В конце концов, он все-таки не теряет полностью чувства реальности; где тогда граница, отделяющая его от психотика? Если и существует какая-то граница проделкам воображения, она, конечно же, нерезкая. Мы можем сказать только, что психотик более склонен относится к процессам, идущим в его сознании, как к чему-то исключительному, как к единственной реальности, с которой следует считаться, тогда как невротик (по каким бы то ни было причинам) сохраняет явный интерес к внешнему миру и своему месту в нем и, следовательно, продолжает в нем неплохо ориентироваться*. Нет предела высоте, до которой могло бы взлететь его воображение, тем не менее ноги его при этом не отрываются от землм, и в характере его функционирования очевидных нарушений не наблюдается. Фактически это самая яркая черта погони за славой – она идет в мире фантастики, в царстве неограниченных возможностей.

* Причины этого различия сложны. Стоило бы исследовать, не является ли решающим различием между ними более радикальный отказ психотика от подлинного себя и более радикальный сдвиг к идеальному я.

Все влечения к славе включают тягу к знаниям, мудрости, добродетели или силе, причем большим, чем те, которыми может обладать человек; цель здесь – абсолютное, неограниченное, бесконечное. Ничто меньшее, чем абсолютное бесстрашие, мастерство или святость не привлекает невротика, одержимого влечением к славе. Он, следовательно, составляет полную противоположность истинно религиозному человеку. Для того – един Бог всемогущ; версия невротика – нет ничего невозможного для Меня. Его сила воли должна совершать чудеса, его разум должен быть непогрешимым, его предвидение – безошибочным, знание – всеобъемлющим. Здесь появляется тема сделки с дьяволом – она будет звучать на протяжении всей книги. Невротик – это Фауст, которого не устраивает то, что он знает много; он должен знать все.

Взлет в безграничное предопределен силой потребностей, стоящих за влечением к славе. Потребности в абсолютном и неограниченном так сильны, что они берут верх над задержками, которые обычно препятствуют отрыву нашего воображения от действительности. Для успешного функционирования человеку нужно и представлять себе возможности, бесконечно удаленную перспективу, и понимать существование ограничений, необходимости, конкретного. Если мысли и чувства человека сосредоточены в основном на бесконечности, на созерцании возможностей, он теряет чувство конкретного, ощущение «здесь и сейчас». Он теряет способность жить в данную минуту. Он больше не способен подчиниться внутренней необходимости, «тому, что можно назвать пределом человека». Он теряет из виду то, что действительно необходимо, чтобы чего-либо достичь. «Самая маленькая возможность требует времени на то, чтобы стать действительностью». Его мышление может стать слишком абстрактным. Его знания могут стать «родом бесчеловечного знания, ради которого его человеческое я расточается точно так же, как расточались человеческие жизни при строительстве пирамид». Его чувства к другим могут высохнуть до «абстрактного сочувствия человечеству». Если, с другой стороны, человек не заглядывает за узкий горизонт конкретного, необходимого, конечного, он становится «узко мыслящим и подлого духа лицом». Значит, перед нами стоит не вопрос выбора – «или-или», а вопрос объединения «и-и». Признание ограничений, законов и необходимости препятствует тому, чтобы унестись в бесконечное, и тому, чтобы лишь «барахтаться в возможном».*