Ящик водки - Кох Альфред Рейнгольдович - Страница 20

Еще несколько штрихов. При царизме широкие массы бывших гимназистов замечательно знали языки – хотя технических средств обучения еще не изобрели, а международные контакты были вялыми. Но в СССР же тысячами тыщ жили всякие беженцы, политэмигранты, студенты из разных стран – так что с хорошими преподавателями из числа носителей языка (языков) не было проблем. На радио и на ТВ вести внятные учебные программы никто не мешал… Учи – не хочу! Но – другие задачи ставились перед нами.

Объективности ради надо тут сказать, что зря наши комплексуют перед какими-нибудь голландцами и шведами, очень бойко болтающими по-английски. Все-таки для них английский – язык родственный (через латынь, которая торчит из всех почти европейских языков тут и там), как для русских – языки славянские. Последние у нас, правда, тоже не знают – но уже по другой причине: их не очень высокой практической ценности.

– И тут один знакомый, про которого все знали, что он близок к Комитету, мне сказал такую вещь. Что я точно получу официальный отказ. А это все равно что волчий билет, и после даже в соцстраны не смогу ездить – куда сейчас меня, разведенного, пьющего и неблагонадежного, комитетчики выпускают с горем пополам. И что лучше мне заявление свое отозвать. Что я и сделал…

– Не удалось тебе сбежать на Запад. Хотя это попытка неочевидная. Настоящее бегство – это когда тебя берут на границе, а у тебя на подошвах коровьи копыта или ботинки задом наперед, а перед этим еще скупка валюты…

– Ага, и секретного завода план, чтоб на первое время как-то перебиться.

– А такого ничего, насколько я понял, не было. Вялая у тебя была попытка бегства – вялая, как и вся тогдашняя жизнь. Как в анекдоте, когда кукурузник пикирует на сарай: «Яка держава, такий i теракт». Там мог быть и такой диалог: «Ну зачем тебе бежать? Мы ж тебя все равно догоним…» Вообще 84-й год – самый пик вялости Совка.

– Да, хилота. Какое-то бесконечное чтение антисоветских книжек…

– А я тогда читал Монтеня. И еще Руссо и «Хождение за три моря» (взрослая версия, не путать с адаптированным пересказом для детей). Как Афанасий Никитин индусок трахал, как в плен попал, потерял там счет дням и вынужден был Пасху по мусульманскому календарю праздновать…

– Это похоже на Федора Конюхова.

– Ну да. Если говорить о духовном совершенствовании, то 1984 год, как любой застойный год, в этом смысле много дал. Множество книг было доступно – тот же Фолкнер, Сэлинджер, Фицджеральд, Хемингуэй например. А как тогда шла фантастика! Лем, Азимов, Брэдбери, братья Стругацкие, Уэллс наконец. Можно было читать и вчитываться.

– А я вот еще помню, как накопил денег и купил… нет, не дачу, но свитер. А потом еще накопил – и купил часы. Не как у тебя, вот «Ролекс», а «Восток» – за 32 рубля. Это меня сейчас умиляет.

– Не, ну слушай, масштаб потребностей был не тот! А степень эмоционального восприятия подарка та же самая.

– Ну да, за три моря хождение или за четыре, или пять, какая, на хер, разница?…

– Когда понимаешь, где планка, а она была низко, то и «Восток» радовал не меньше, чем «Ролекс». Я сам жил на пределе нищеты, мы про это уже говорили, но нищим себя не чувствовал. Даже самые богатые люди тогда жили не намного лучше, чем я. Разрыв был куда меньше, чем сейчас.

– Вот ювелир Ананов, твой земляк, когда поднялся, то из коммуналки с семьей переехал в однокомнатную и в уголке возле сортира…

– Сейчас угадаю: смастерил себе столик для работы в этом уголке? Это я понимаю. Стол, за которым я написал свою кандидатскую, представлял собой промежуток между книжным шкафом и подоконником – я заполнил его дном от детской кроватки и великолепно себя там чувствовал! Клееночка лежит, бумажки разложены, печатная машинка стоит, лампочка светит…

– После того как мы узнали, что Набоков писал свои бессмертные сочинения, сидя на биде в совмещенном санузле (мне его сын Дмитрий рассказывал), какое ж мы право имеем жаловаться на наши бытовые трудности?

– А в коммунальной квартире нельзя последовать примеру Набокова по двум причинам: во-первых, там не бывает биде.

– Ага. «Не стреляли, потому что, во-первых, не было снарядов».

– Но есть и вторая причина, и она тоже веская: соседи могли пиз…лей отвесить. За то, что санузел занял на всю ночь.

– А сейчас у тебя сколько тут на даче биде?

– Здесь у меня биде два. Так что одно биде я, как писатель, могу смело занимать. А могу и на унитазе сидеть.

– Унитазов в настоящий момент сколько у тебя?

– Сейчас я посчитаю… Раз, два, три… Четыре, пять, шесть…

– Но пишешь ты не на них, а на кухне.

– Нет, должен тебя разочаровать: я в кабинете пишу. Я, знаешь ли, пишу в кабинете, оперирую в операционной, а обедаю в столовой.

– Ха-ха-ха. Чисто профессор, б…, Преображенский!

– Да, я вернулся к этому идеалу, к этой вот примитивной старомодной схеме. Велосипед я не изобрел и изобретать не желаю. Срать стараюсь на унитазе, спать в спальне, тренироваться в спортзале, а плавать в бассейне.

– Вот только у профессора Преображенского в отличие от тебя не было своего бассейна. Да… Так вот Ананов себя чувствовал великолепно, ему к однокомнатной квартире оставалось только докупить «Жигули», джинсы, кожаный пиджак – и в Сочи в отпуск.

– Нет, ну почему же, можно было и до двухкомнатной квартиры подняться. Да и от дома много зависит: одно дело панельный, другое – сталинский. И до дачи можно было дожить. И потом, Сочи разные – бывает частный фонд, а бывает «Дагомыс». И в «Дагомысе» есть номер с соседом – а возможен люкс… И «Жигули» разные: «копейка» от «девятки-длинное-крыло» сильно отличается.

– А было у тебя в этот последний год чувство конца?

– Было. Было! Вот ты сам вспомни, вот это… (Кох имитирует прерывистое дыхание Черненко.) Ну это ж конец! Все, задыхается человек…

– Но все равно мы думали, что Советской власти на наш век хватит…

– Но мы же чувствовали, что она меняется! По ТВ уже на Пасху шли «Мелодии и ритмы зарубежной эстрады». Чтобы молодежь ночью на службу в церковь не шла. Чувствовали – уходит от коммуняк молодежь, уходит. Так вот вам, гадам, ваши западные Сан-Ремо. Только в церковь не ходите. Уже иногда раз-раз, да и «Машину времени» покажут. Уже «Кружатся диски» по ТВ. Ну вспомни! Ну уже было все! Хотя думал я, что всю жизнь придется жить тайным диссидентом, пытаясь не цитировать классиков марксизма-ленинизма в своих статьях и диссертациях… Стараться (хотя бы – стараться) иметь чистую совесть. Но то, что машинка выдыхается, я чувствовал, чувствовал…

– А после, когда все кончилось, не было у тебя чувства: а чего мы вые…вались? Какой смысл в тех наших понтах? Были люди не глупей нас с тобой, вступали в партию, делали бабки и карьеры, и ничего страшного. Вон Игорь Малашенко, когда были те правила игры, в ЦК служил, а стали другие правила – пошел к Гусю нанялся… Все просто.

Малашенко мне рассказывал (в Москве еще, когда сидел в богатом офисе Гусинского, в бывшем СЭВе – в диктофон рассказывал): «Не скрою, я и тогда жил хорошо. У меня был исключительно высокий социальный статус. Зарплата рублей двести восемьдесят! Двухкомнатная квартира в цековском доме! (В так называемом Царском Селе – я ее получил от Академии наук.) Должность ученого секретаря! Командировки, стажировки в Америке! Ну что ж, такие тогда были правила! О’кей, я принял их и играл по ним. В этом отношении я конформист. Меня можно называть оппортунистом, а можно в позитиве назвать человеком мобильным. Для меня важно понимать правила игры! Я начинал как боец идеологического фронта. Участвовал в холодной войне на стороне Советского Союза. Всю изобретательность ума тратил на то, чтоб переиграть американцев! Так мы играем в шахматы, я люблю этот образ, это и про ядерную стратегию тоже. Хотя, безусловно, мы потерпели поражение в холодной войне, и я очень сожалею, что этот факт никогда не был признан открыто. Я считал, что из холодной войны надо выходить, абсурдность происходившего была очевидна… Но я, как в детском рассказе у Пантелеева, дал честное слово и стоял на часах. А теперь правила игры изменились… Мерилом успеха стали деньги? О’кей. Я играю. И я считаю, что действую достаточно успешно».