Суд фараонов - Хаггард Генри Райдер - Страница 1

• 1/11
• Следующая

Ученые, – или, по крайней мере, некоторые из них, так как не все ученые единодушны, – убеждены, будто они знают все, что следует знать о человеке, включая, разумеется, и женщину. Они проследили его происхождение, показали нам, как изменились его кости и форма тела, как под влиянием потребностей и страстей постепенно развивался его ум, вначале стоявший на очень низкой ступени. И в заключение они наглядно доказали, что в человеке нет ничего такого, чего нельзя было бы объяснить на анатомическом столе, что его упования на загробную жизнь коренятся в страхе смерти или, как говорят другие, в боязни грозы и землетрясения; что его связь с прошлым – просто-напросто унаследованная память о дальних предках, живших в этом прошлом, может быть, миллионы лет назад, и все, что есть в нем благородного, только лак, нанесенный на него цивилизацией, а все дурное и низкое должно быть приписано заложенным в нем первобытным инстинктам. Одним словом, по мнению ученых, человек – животное, которое, как и все прочие, всецело зависит от той среды, где он живет, и даже окраску свою принимает от нее. Это – факты, говорят ученые (или, по крайней мере, некоторые из них), а остальное – ерунда.

Временами мы склонны соглашаться с этими мудрецами, особенно после того, как прослушаем у кого-нибудь из них курс лекций. А затем может случиться, что виденное или испытанное лично нами заставит нас снова задуматься и пробудит в нас прежние сомнения, божественные сомнения, и с ними еще более сладкую надежду на то, что, кроме этой, есть иная жизнь.

А вдруг, думается нам, человек все-таки больше, чем животное? А может быть, он помнит самое отдаленное прошлое и способен заглядывать в будущее, не менее далекое? Может быть, это не мечта, а правда, и он действительно обладает бессмертной душой, способной проявиться в той или иной форме; и душа эта может спать века, но, несмотря на то, спит она или бодрствует, она остается сама собой, неизменной и неразрушимой.

Один случай из жизни мистера Джеймса Эбенезера Смита мог бы многих навести на такие размышления, будь этот случай им знаком во всех подробностях, чего, однако, насколько мне известно, не произошло. Ибо мистер Смит был из тех людей, которые умеют молчать. И все же, несомненно, случай этот заставил крепко призадуматься одного человека – именно того, с кем он приключился. Джеймс Эбенезер Смит и до сих пор все думает о нем и не может себе толком объяснить его.

Дж. Э. Смит родился в почтенной семье и получил хорошее воспитание. Он был недурен собой и в колледже считался подающим надежды юношей, но, прежде чем он получил диплом, с ним случилась неприятность, о которой здесь незачем распространяться, и он был выброшен, так сказать, на мостовую, без друзей и без гроша в кармане. То есть нельзя сказать, чтобы уж вовсе без друзей, так как у него был крестный, коммерсант, в честь которого его и назвали Эбенезером. К нему-то и обратился Смит, чувствуя, что тот обязан как-нибудь вознаградить его за то ужасное имя, которым его наделили при крещении.

До известной степени Эбенезер-старший признавал это обстоятельство. Никакого геройского подвига он не совершил, но все же нашел своему крестнику местечко клерка в банке, где был одним из директоров, – скромное место писца, не более. И еще, когда год спустя он умер, крестнику осталось от него сто фунтов, как говорится, на траурное кольцо.

Смит, человек практичный, вместо того чтобы купить это кольцо, совсем ему не нужное, вложил сто фунтов в рискованную, но многообещающую биржевую спекуляцию. Случилось так, что действия его были верны – он не прогадал и вместо одного таланта получил обратно десять. Он повторил опыт, и опять-таки успешно, так как по своему положению он мог иметь сведения из первоисточника. К тридцати годам Смит оказался обладателем целого состояния в двадцать пять с лишним тысяч фунтов. И тогда (это свидетельствует о том, каким он был умным и практичным человеком) перестал спекулировать, поместив свои деньги так, чтоб они давали ему, при полной безопасности капитала, верных четыре процента годовых.

К этому времени Смит уже значительно преуспел на службе, правда он и сейчас оставался клерком, но уже с жалованьем в четыреста фунтов в год и с надеждами на повышение оклада. Короче говоря, положение его было таково, что он мог бы и жениться, если бы только пожелал. Но случилось так, что он не захотел – может быть, потому, что, за неимением друзей и знакомств, не встретил на своем жизненном пути ни одной женщины, которая бы ему понравилась, а может быть, и по другой причине.

Застенчивый и сдержанный, он не доверял людям и никому о себе не рассказывал. Никто, даже его начальство в банке, не подозревали, что он человек со средствами; никто у него не бывал – знали только, что он живет где-то возле Путной; он не был членом ни одного клуба и не имел ни одного близкого приятеля. Удар, нанесенный ему жизнью в ранней юности, грубое обращение и щелчки, испытанные им однажды, так глубоко запали в его чувствительную душу, что он никогда уже больше не искал близости с себе подобными. Еще молодой годами, он, в сущности, жил совсем, как старый холостяк.

Вскоре, однако, Смит заметил, – это было после того, как он перестал играть на бирже, – что так, как он живет, жить скучно, что надо найти применение своим способностям. Он попробовал было заняться благотворительностью, но убедился, что человек с чувствительной душой не годится для предприятия, которое чаще всего сводится к самому бесцеремонному вмешательству в чужие дела. Поэтому, хоть и не без борьбы, он бросил это занятие, успокоив свою совесть тем, что передал часть своего капитала, и не малую, на благотворительные цели и на раздачу бедным, нуждающимся в помощи, пожелав остаться неизвестным.

Все еще не зная, куда приткнуть себя, Смит однажды, после закрытия банка, зашел в Британский музей, не столько ради самого музея, сколько для того, чтобы укрыться от дождя. Бродя наугад по залам, он очутился в огромной галерее, отведенной египетской живописи и скульптуре. В первый момент он был изумлен и озадачен, так как понятия не имел о египтологии; ему стало даже немного жутко. Наверное, это был великий народ, подумал он, если сумел создать такие грандиозные произведения. И с этой мыслью у него появилось желание ближе познакомиться с египетским народом, больше узнать о нем. Он уже собирался уходить, когда взгляд его случайно остановился на гипсовом слепке головки женщины, висевшем на стене.

Смит посмотрел на нее в другой раз, в третий, и с третьего взгляда влюбился. Нечего и говорить, что сам он не подозревал об этом. Он знал только, что с ним произошла какая-то перемена, и он не мог забыть лица случайно виденной гипсовой головки. Пожалуй, оно даже и не было по-настоящему красиво, за исключением удивительной мистической улыбки; пожалуй, и губы были слишком толсты, а ноздри чересчур раздуты. Но для него это лицо было сама Красота – красота, которая притягивала его к себе как магнит и будила удивительные фантазии, порой такие странные и нежные, какими бывают только воспоминания. Он, не отрываясь, смотрел на каменную маску, которая нежно улыбалась ему в ответ. Более тридцати столетий улыбалась маска небытию в какой-нибудь гробнице или потайной нише, как когда-то улыбалась миру женщина, портретом которой она была.

В галерею вкатился шариком коротенький, толстый господин и властным тоном начал отдавать приказы рабочим, снимавшим с пьедестала соседнюю статую. Смиту пришло на ум, что этому господину тут должно быть все известно. С усилием победив свою врожденную застенчивость, он приподнял шляпу и обратился к нему с вопросом, не может ли тот сказать, с кого снята эта гипсовая маска.

Толстый господин, – как оказалось потом, заведующий музеем, – взглянул на Смита и, убедившись, что он непритворно заинтересован, ответил:

– Не знаю. И никто не знает. У нее есть несколько имен, но в подлинности их я не уверен. Может быть, когда-нибудь найдут туловище этой статуи – тогда мы узнаем, конечно, если под ней есть надпись. Всего вероятнее, однако, что оно давным-давно пошло на известку.

• 1/11
• Следующая